Смерть королей

Корнуэлл Бернард

— Чепуха, женщина, — сказал я, — Сигунн — моя домоправительница.

— Домоправительница, — презрительно фыркнула Этельфлед.

— И она до смерти тебя боится.

Это ей понравилось, и она рассмеялась, потом вздохнула, потому что неразумный удар молотка каменщика снес печальной курице клюв.

— Всё, чего я просила, — промолвила она, — это статуя Вербурги и гуся.

— Ты слишком многого хочешь, — поддразнил я ее.

— Я хочу того, чего желал мой отец, — ответила она тихо, — Англию.

В

те дни я всегда удивлялся, когда слышал это слово. Я знал Мерсию и Уэссекс, бывал в Восточной Англии и считал Нортумбрию своей родиной, но Англия?

Тогда это была мечта, мечта Альфреда, а теперь, с его смертью, эта мечта стала неясной и далекой как никогда.

Казалось весьма вероятным, что даже если четыре королевства объединятся, они будут названы скорее Данландией, чем Англией, хотя мы с Этельфлед и разделяли мечту Альфреда.

— Мы англичане? — спросил я ее.

— А кто же еще?

— Я — нортумберлендец.

— Ты англичанин, — твердо произнесла она, — с датской грелкой в постели, — она сильно ткнула меня по ребрам. — Скажи Сигунн, что я желаю ей хорошо провести Рождество.

Я отмечал Йолль, устраивая праздник в Фаграндорде. Мы сделали большое деревянное колесо, больше десяти шагов шириной, завернули его в солому и водрузили в горизонтальном положении на дубовую колонну, смазав ее конец льняным маслом, чтобы колесо могло вращаться.

Потом, после наступления темноты, мы его подожгли. Мужчины поднимали вилы или копья, чтобы повернуть колесо, которое вращалось, изрыгая искры.

Двое моих младших детей были со мной, Стиорра держала меня за руку и широко открытыми глазами смотрела на огромное горящее колесо.

— Зачем вы его подожгли? — спросила она.

— Это знак богам, — ответил я, — это показывает им, что мы их помним и просим принести новую жизнь в новом году.

— Это знак Иисусу? — спросила она, не вполне поняв объяснение.

— Да, — ответил я, — и другим богам.

Послышались одобрительные возгласы, когда колесо рухнуло, а потом мужчины и женщины состязались в прыжках через огонь. Я держал своих детей на руках и прыгал вместе с ними, паря в дыму и искрах.

Я наблюдал, как искры улетали в холодную ночь, и мне было интересно, сколько еще колес зажгут на севере, где датчане мечтали об Уэссексе.

Но хотя они и мечтали, они ничего не предпринимали ради этой мечты. Это само по себе было удивительным. Как мне казалось, смерть Альфреда послужит сигналом к атаке, но у датчан не было ни одного предводителя, который мог бы их объединить.

Сигурд был еще болен, Кнут, по слухам, был занят тем, чтобы подчинить себе скоттов, а Эорик не знал, кому присягнуть на верность — христианскому югу или датскому северу, так что не делал ничего.

Хэстен все еще прятался в Честере, но он был слаб. Этельволд оставался в Эофервике, но он был

слишком беспомощен, чтобы атаковать Уэссекс, пока этого не позволит Кнут, так что нас оставили в покое, хотя я был уверен, что долго это не продлится.

У меня было искушение, такое сильное искушение, отправиться на север и снова посоветоваться с Эльфадель, хотя я и знал, что это глупо, и знал, что хотел увидеться не с Эльфадель, а с Эрцией, этой странной и молчаливой красавицей.

Я не поехал, но узнал новости, когда в Фагранфорду приехал Оффа, и я усадил его в своем новом доме и разжег большой огонь в очаге, чтобы согреть его старые кости.

Оффа был мерсийцем, который когда-то был священником, но его вера ослабела. Он покинул свой приход и бродил по Британии с парой дрессированных терьеров, развлекавших народ на ярмарках, ходя на задних лапах и танцуя.

Те несколько монет, которые Оффа собирал с помощью этих собак, не смогли бы оплатить его прекрасный дом в Ликкелфилде, но его настоящий талант, то мастерство, которое принесло ему богатство, заключалось в способности узнавать, на что люди надеются, о чем мечтают и каковы их намерения.

Его забавным собакам были рады в каждом доме, датском или саксонском, а Оффа обладал тонким слухом и острым умом. Он слушал, спрашивал, а затем продавал то, что узнал.

Альфред использовал его, но так делали и Сигурд с Кнутом. Оффа поведал мне, что произошло на севере.

Болезнь Сигурда не кажется смертельной, — сказал он, — просто слабость. У него лихорадка, он выздоровеет, и тогда они вернутся.

— Кнут?

— Не станет нападать на юг, пока не будет уверен, что Сигурд присоединится к нему.

— Эорик?

— Даже под себя мочится с оглядкой.

— Этельволд?

— Пьянствует и валяет служанок.

— Хэстен?

— Ненавидит тебя, улыбается, мечтает о расплате.

— Эльфадель?

— Ага, — произнес он и улыбнулся. Оффа был человеком мрачным и улыбался редко. Его вытянутое, глубоко изборождённое морщинами лицо оставалось непроницаемым и хитрым. Он отрезал кусочек сыра, сделанного на моей сыроварне.

— Слышал, ты строишь мельницу?

— Так и есть.

— Разумно, господин. Хорошее место для мельницы. Зачем платить мельнику, если ты сам можешь молоть свою пшеницу?

— Эльфадель, — снова спросил я, кладя на стол серебряную монету.

— Слышал, ты посещал ее?

— Ты слышишь слишком много.

— Ты мне льстишь, — сказал Оффа, сгребая монету. — Так ты видел ее внучку?

— Эрцию.

— Так зовет ее Эльфадель, и я завидую тебе.

— Думал, у тебя новая юная жена.

— Так и есть, но старикам не следует брать юных жён.

— Ты утомился? — рассмеялся я.

— Я становлюсь слишком старым, чтобы и дальше блуждать по дорогам Британии.