Смерть меня подождет
Шрифт:
— Чего же ты не бьёшь? — спросил он меня с тем же пренебрежением.
— Гайка слаба, ишь бельмы выкатил! — засмеялся Хлюст, передразнивая Беюкши.
— Ты мне смотри, бродяга! — заорал тот гневно и шагнул вперёд.
— Говорю, не смей! — хромой, отбросив костыль, выхватил из рук Хлюста финку и встал перед Беюкши.
Тот вдруг прыгнул к нему, свалил на землю и поволок на шоссе. Остальные ребята, оробев, отскочили за кювет. Я подобрал упавший нож.
— Вот сдадим тебя в сельсовет, будешь знать, как резать палатку. И за нож ты мне ответишь, — говорил
Мы поехали, а трое чумазых мальчишек остались у дороги.
Наш пассажир лежал ничком в задке брички, между тюками, поджав под себя больную ногу. Из растревоженной раны сквозь перевязку сочилась мутная кровь и по жёсткой подстилке скатывалась на пыльную дорогу.
— Тебе больно? Перевязку не делаешь, запах-то какой тяжёлый. Подложи вот… — сказал я, доставая брезент.
Беспризорник вырвал его из моих рук и выбросил на дорогу. Беюкши остановил лошадей.
— Чего норовишь? Приедем в посёлок, там живо усмирят. Мошенник! — злился он.
Я поднял брезент, и мы поехали дальше. Беспризорник продолжал лежать на спине, подставив горячему солнцу открытую голову. Трудно было догадаться, от каких мыслей у него временами сдвигались брови и пальцы сжимались в кулаки. Он тяжело дышал, глотая открытым ртом сухой и пыльный воздух. «А ведь в нём бьётся человеческое сердце, молодое, сильное», — подумал я, и мне вдруг стало больно за него. Почему этот юноша отшатнулся от большой, настоящей жизни, связался с финкой, откуда у него столько ненависти к людям?
— Тебя как звать?
— Всяко, — ответил он нехотя, — кто сволочью, а другие к этому имени ещё и пинка прибавляют.
— А мать как называла?
— Матери не помню.
— Под какой кличкой живёшь?
Он не ответил.
В полдень мы подъехали к селению Барда. Беспризорник вдруг заволновался и стал прятаться за тюки. В сельсовете никого не оказалось - был выходной лень.
— Слезай, да больше не попадайся! — скомандовал Беюкши.
— Дяденька, что хотите делайте со мной, только не оставляйте тут! — взмолился беспризорник.
— Наверное, кого-нибудь ограбил? — спросил я.
Он утвердительно кивнул головой. Что-то подкупающее было в этом юношеском признании. Мне захотелось приласкать юношу, снять с него лохмотья, смыть грязь, а может быть, вырвать его из преступного мира Но эти мысли тут же показались наивными. Легко сказать, перевоспитать человека! Одного желания слишком мало для этого. И всё же, сам не знаю почему, я предложил Беюкши ехать дальше.
— А куда его?
— Возьмём с собой в лагерь.
— Что вы! — завопил он. — Ещё ограбит кого-нибудь, а то и убьёт. Ему это ничего не стоит.
— Куда же он пойдёт больной, без костылей? Вылечим, а там видно будет. Захочет работать - останется, человеком сделаем.
Беюкши неодобрительно покачал головой, тронул лошадей. За посёлком мы свернули с шоссе влево и поехали просёлочной дорогой, придерживаясь южного направления.
Беспризорник забеспокоился. Разозлённый собственной беспомощностью, парень гнул шею, доставал зубами рукав рубашки и рвал его. На мои вопросы отвечал
А мне захотелось помириться с ним. И когда я посмотрел на него иначе, без неприязненности, что-то необъяснимо привлекательное почудилось мне и в округлом лице, обожжённом солнцем, и в тёмно-серых, скорее вдумчивых, чем злобных, глазах, прятавшихся под пушистыми бровями. Плотно сжатые губы и прямо срезанный подбородок свидетельствовали о волевом характере парня.
Только на второй день он разрешил мне перевязать ногу. Сквозная пулевая рана, ужасная по размерам, была запущена до крайности. Я не спросил, кто стрелял в него и где он получил эту рану. И вообще решил не проявлять любопытства к его жизни, будто она совсем не интересовала меня.
На четвёртый день мы приехали в лагерь. Вокруг лежала безводная степь, опалённая июльским солнцем. Ни деревца, ни тени.
В палатках душно. Местное население летом предпочитало уходить со скотом в горы, и от этого равнина казалась пустынной.
Беспризорник дичился, отказывался от самых элементарных удобств. С нами почти не разговаривал. Жил под бричкой с Казбеком -- злым и ворчливым кобелём. Спал па голой земле, прикрывшись лохмотьями. По всему было видно, что он не собирался расставаться с жизнью беспризорника и надеялся уйти от нас, как только заживёт рана.
Жители лагеря относились к беспризорнику, как к равному. Ему сделали костыли, и он разгуливал между палатками или выходил на курган, под которым стоял лагерь, и подолгу смотрел на север. О чём думал парнишка, всматриваясь в мглистую степную даль? Он напоминал мне раненую птицу, отставшую от своей стаи во время перелёта. Возвратившись с кургана, он обычно ложился к Казбеку и долго оставался грустным.
Однажды, перевязывая ему рану, я, как бы между прочим, сказал:
— Нужно смыть грязь, видишь, рана не заживает, можешь остаться калекой. Он ничего не ответил. Со мною в палатке жил техник Шалико Цхомелидзе.
Мы согрели с ним воды и, когда лагерь уснул, искупали парня. Его спина была исписана рубцами давно заживших ран. Но мы ни единым словом не выдали своего любопытства, хотя очень хотели узнать, что это за шрамы. Утром товарищи сделали балаган, и беспризорник переселился туда вместе с Казбеком.
Несколько позже, в минуту откровенности, он сказал мне своё имя: его звали Трофимом. У юноши зарождалось ко мне доверие, очень пугливое и, вероятно, бессознательное. Я же, оставаясь внешне безразличным к его прежней жизни, осторожно, шаг за шагом, входил в его внутренний мир. Хотелось сблизиться с этим огрубевшим парнем, зажечь в нём искорку любви к труду. Но это оказалось очень сложным даже для нашего дружного коллектива.
Я много думал, чем соблазнить беспризорника, увлечь его и заглушить в нём тоску по преступному миру. Вспомнилось, как в его возрасте мне страшно хотелось иметь ружьё, как я завидовал своим старшим товарищам, уже бегавшим по воскресеньям на охоту. Я тогда считал за счастье, если они брали меня с собой хотя бы в роли гончей. Может быть, и в натуре Трофима таится охотничья страсть?