Смерть моего врага
Шрифт:
— Позаботься о своей бабушке, — разозлился Гимнаст. — Прежде чем защищать заик, которые несут чушь, покажи, чего сам стоишь. Понял?
— Я тебя понял, — сказал Сирота. — Но я все равно буду защищать его от тебя. Если ты думаешь, что я пришел сюда доказывать, чего стою, ты очень даже ошибаешься. Я пошел с вами, не спрашивая, что нужно делать. И раз уж я здесь, то выполню то, что от меня требуется, даже если это позорное дело, да, позорное дело.
— Что ты несешь? — сказал Гимнаст.
В его голосе прозвучала скрытая угроза. Лица не было видно, только черное пятно, из которого шло негромкое шипение, но я хорошо представлял себе его
— Отвратительное и позорное дело, вот чем мы занимаемся, — вызывающим тоном повторил Сирота. — И нет в нем никакой необходимости, но раз уж я здесь, я в нем участвую. Но все равно дело тошнотворное.
— Говорил бы ты потише, — сказал Вожак. — А то нас услышат.
Это было все, что он сказал в тот момент.
Сначала я удивился, что он не стал обострять. Пока не понял, что он действовал мудро. Я было подумал, что он дает слабину, но потом еще немного поразмыслил и сообразил, что, в сущности, он действовал очень мудро. У Гимнаста прихватило живот, парень, похожий на девку, начал заикаться, а Сирота наверняка вспоминал третье воскресенье месяца. Каждому была предоставлена свобода действий, чтобы вытряхнуть из них то, что лежало глубже. Вожак им не мешал, у него был опыт в таких мероприятиях, вот почему он был мудрый.
— Я рад, что я — сирота, — продолжал Сирота. — Рад, что мои дорогие родители давным-давно померли, будь они живы, я бы не посмел показаться им на глаза.
И тут Заика, которого он взял под защиту, говорит ему:
— Ты что, трусишь?
Мы все поразились: Сирота только что защищал его, а он на него нападает. Наверное, надеется таким образом попасть в любимчики. Это было так противно, что никто его не поддержал.
Круглый Сирота тоже не обратил внимания на эту подковырку.
— По мне, делайте, что хотите, убивайте живых, поджигайте их дома, выбрасывайте детей в окно, пожалуйста, но оставьте в покое мертвых. Выйти на бой с живым врагом и, если нужно, убить его — дело чести. Но убивать мертвых — нет на этом благословения».
В начале рассказа все перебивали Младшего, а теперь сидели тихо и слушали, откинувшись на спинки своих стульев или утонув в кресле, как Брат. Они курили, смотрели в пустоту, время от времени бросали взгляд на рассказчика и оставались совершенно пассивными. На их лицах нельзя было прочесть, как подействовал на них рассказ. Они были те же, что прежде, а я сидел среди них, чужак, о чем они не знали, и тоже слушал и пытался, насколько мог, равнодушно глядеть в пространство. Ты подлец, говорил я себе, нужно встать и покончить с этим мерзким и позорным делом. Мне было приятно и в то же время мучительно называть себя подлецом. Рассказ Младшего вызвал во мне всю накопившуюся злобу и ненависть, я страдал, и в то же время мне было приятно, что я страдаю. Я чуть было не разрыдался, и это было мне приятно. Бывают отцы, которые со слезами на глазах лупят своих детей. Такой папаша извлекает из порки двойное удовольствие: оттого, что бьет, и оттого, что при этом мучается. Тут Младшего перебил Атлет.
— Так он и сказал? — спросил он.
Он все еще сидел, спокойно развалившись на своем стуле, и, казалось, думал: ишь ты, каков сиротка! Он переглянулся с Угрюмым, и, хотя они были совсем разными людьми, этот взгляд выдал мне их тайное согласие, которого я не замечал прежде. Я увидел, что добродушный Атлет уже совсем не так добродушен.
— Дальше, —
Младший продолжил:
«Гимнаст снова за свое:
— Ничего ты не понимаешь. Думаешь, для чего мы здесь и чем занимаемся? Дело не столько в мертвых, сколько в живых. Ты представь, как они утром придут сюда и обнаружат сюрприз, может, завтра им опять кого-нибудь хоронить, представляешь? Хотел бы я поглядеть на их лица.
— Говори тише, — сказал Вожак и ободряюще похлопал его по плечу.
Мы все молчали, и Сирота тоже. Мы снова чувствовали тишину кладбища и ночи, поднялся теплый ветер, качнул деревья, так что ветки коснулись могил. Там, где мы стояли, не было видно неба, ни под деревьями, ни на свободных местах между ними, стояла ночь, беззвездная ночь.
— Вот когда они заметят, что дела их — хуже некуда, заживо почуют, что им конец. На своей шкуре испытают все смертельные страхи, которые может испытать человек, пока еще что-то соображает. Их жизнь станет жутким умиранием, намного страшней самой смерти, и последняя уверенность, что смерть принесет им покой и мир, исчезнет.
— Может, все это и правда, — возразил Сирота, — но все же…
— Перестаньте наконец, — сказал Вожак.
— Я хотел только сказать…
— Нет, перестаньте наконец!
— Дай ему выговориться, — сказал вдруг Заика без малейшего заикания.
— Ну, говори! — сказал Вожак.
— Но все же, — продолжал Сирота, — это беззаконие, и внутренний голос говорит мне, что так оно и есть. Если ты веришь во что-то такое…
— Не интересуюсь, — сказал Гимнаст.
— Что есть Небеса и…
— Чепуха это все, — сказал Заика. — Не верую, в Небеса не верую.
Это было невероятно смешно, я слышал многих заик и всегда старался не расхохотаться. Некоторые комики зарабатывают дешевые лавры, изображая заик. Я всегда их презирал. Но еще никогда не встречал заику, который бы заикался на словах: „Не верую, в Небеса не верую“. Это было ужасно смешно, ужасно и смешно. Мы все тихо рассмеялись.
— Пошли, — сказал Вожак и бегом повернул на боковую тропинку.
Мы, спотыкаясь, бежали следом, прямо под деревьями, ветви хлестали нас по ушам. Вдруг он завопил: „Осторожно!“ Мы быстро пригнулись, но было поздно, острый конец свисавшей ветки попал ему в глаз. Он прижал руку к правому глазу.
— Покажи, — сказал я.
— Дальше! — закричал он яростным голосом и бросился бежать, зажимая рукой правый глаз, мы за ним.
Мы прибежали в правый верхний угол кладбища. Там у подножья холма были маленькие холмики, детские могилы. Мы подбегали, прыгали на них, хватали маленькие надгробья, вытаскивали из земли обелиски и швыряли их в темноту. Когда закончили, осталась только большая ровная песчаная площадка. Мы ее утоптали.
В ботинки набился песок, но это нам не мешало. Детские могилы были хорошим разгоном, мы вошли во вкус и чувствовали, что делаем хорошую работу, один заводил другого, никто не отлынивал. Мы стали одним целым, одной командой, действовали согласованно и дружно. Наш Вожак все еще держался за глаз, наверное, боль была жуткая, он видел в темноте только одним глазом. В самом деле, каждый старался, как мог. Похоже, небольшое разногласие в начале дела подготовило почву для единой акции. Мы выполнили ее хорошо, но все-таки без настоящего вдохновения. Если сравнить с тем, что еще случилось позже, я должен сказать, что поначалу мы действовали даже с прохладцей.