Смерть моего врага
Шрифт:
Потом мы отряхнули штаны и вытряхнули песок из ботинок. И продолжили свое дело. Поблизости стояло несколько фамильных захоронений, большие мраморные плиты и четырехугольные колонны, окруженные железными оградами. Решетки были старые, хрупкие, наполовину проржавевшие, они едва держались в пазах и не оказали никакого сопротивления. Мы вытащили их из земли и побросали на соседние могилы. Потом мы взялись за каменные плиты, но сначала вынули все цветы и побросали их к стене (там были и свежие цветы, на этих старых могилах) или просто топтали их, когда как, а потом попробовали валить памятники. Но они были слишком большими и слишком массивными, а у нас ни лопат, ни ломов. Первым на камни попер Гимнаст, он налетал на них с разгону, как на спортивный снаряд, Заика тянул с другой стороны, а мы стояли по бокам и толкали. Но плиты
— Еще раз, — сказал Вожак, подгоняя нас.
Он отвел руку от глаза, и мы увидели, что веко набухло и закрыло глазное яблоко. Мы изо всех сил навалились на дерево перед камнем, на котором были высечены золоченые буквы и цифры. Без толку.
— Давай к другим, — скомандовал Вожак.
Мы кинулись вдоль тропы к надгробьям поменьше, словно с цепи сорвались. Теперь мы увидали, что все они, как назло, все еще стоят прямо и грозят нам. Словно скелеты высовывают из своих земляных нор то руки, то ноги, то голову, будто показывали, что у них еще есть власть, с которой нужно считаться, что они еще не покинули землю, а только отступили в ее лоно, откуда могут творить свои безобразия. Мы бежали по тропинкам и проходам, а мертвецы как будто гнались за нами. Так получилось, что мы взялись за одну могилу вдвоем, Заика и я, Гимнаст бежал с Сиротой, а Вожак работал один. И тут пал первый камень, мы свалили его на могилу, и теперь казалось, что мертвый упал ничком и лежит на своей собственной могиле, голый, с голым животом. И тогда мы разобрались с самой могилой. Все-таки есть разница: топтать детскую могилу или взрослую. Молодую мертвечинку топчешь как будто нежнее, чем стариков. Со вторым камнем тоже пошло легко. Потом еще один, мы опрокинули его назад. Он лежал с таким видом, будто выполз макушкой из могилы и валялся теперь на спине, беспомощный в сентябрьской ночи. Как будто его больше не охраняли ни ночь, ни лес. Как будто мы поразили тьму в самую сердцевину, и теперь она медленно удаляется через кладбище, а деревья отступают вверх по холму, в чащу леса. Дальше попался камень, который мы не смогли опрокинуть. Оставить его стоять и глядеть на судьбу своих братьев и сестер? Пусть глядит, так ему и надо. Некоторые могилы словно ждали нас и сами собой начинали разрушаться, прежде чем мы на них набрасывались. Другие были прочнее, задубели от времени, нам было некогда с ними возиться. А еще мы нашли несколько свежих могил, без памятников. Зато они были завалены цветами. По цветам и было понятно, что они свежие. Один цветок мы воткнули в петлицу, остальные растоптали. Я все время боялся оказаться около разрытой могилы и угодить в нее. Но такого удовольствия я мертвым не доставил, смотрел в оба в кромешную тьму. За короткое время мы опрокинули солидное число памятников и растоптали много могил, кладбище стало лысым и мертвым, картина пустоты в ночи. Нам стало жарко, мертвые разогрели нашу кровь. Теперь мы могли быть довольны. Потом мы устроили небольшой перерыв, отряхнули руки и штаны.
Похожий на девку Заика сказал:
— Как думаешь, нас за это накажут?
Я не сразу его понял, я не ожидал от него такого вопроса, так как он старательно мне помогал и как-то особенно подпрыгивал вверх, чтобы с большей силой приземляться на могилы.
— Накажут? Кто и за что?
— Ну, я имею в виду, что мы за это поплатимся.
— Глупости, неужели ты в это веришь?
— Я не верю, но все время об этом думаю.
— Может, ты боишься попасть в ад? — спросил я.
— Не верю я в ад, — сказал он, — но не могу об этом не думать.
— О чем ты не можешь не думать?
— Что мы делаем что-то неправильное, — ответил он шепотом.
Он одно время не заикался, но, когда начал шептать, снова стал спотыкаться
— Почему это неправильное? — спросил я.
— Ты же знаешь пословицу.
— Какую?
— Она все время крутится у меня в голове.
— Какая пословица?
— Ты ее наверняка знаешь!
— Ну?
— Я ее немного подзабыл, но смысл примерно помню, мама меня научила, она начинается: „Не делай другому то…“
— О да, — сказал я, — эту я знаю, моя мать тоже часто ее талдычила, меня от нее тошнит.
— Значит, ты тоже ее знаешь?
— Конечно, — сказал я. — Она же древняя.
— А кто, собственно, это сочинил?
— Не знаю, о пословицах так не спрашивают. Они возникают сами собой.
— Если бы тебя здесь похоронили и кто-то на твоей могиле…
— Если я мертв, меня это больше не интересует. А ты что, веришь в привидения?
— Или твои родители, или сестра, или кто-то, кто тебе дорог?
Откуда он узнал, что моя младшая сестра умерла? Непонятно. Может, он сказал это просто так, к примеру. Но вопрос был трудный, и я задумался, а он тем временем отвернулся, чтобы отойти помочиться на чей-то памятник. Когда он снова подошел, он немного стеснялся меня, этот парень, похожий на девчонку.
— Не знаю, я еще об этом не думал. Но мне бы это не слишком понравилось, — сказал я».
— А кто, собственно, это сочинил? — спросила Лиза и повернулась к Брату, прерывая повествование.
Я вздрогнул, услышав ее голос, потому что совсем забыл о ее присутствии. Теперь она сама напомнила о себе. Брат со скучающим видом пожал плечами.
— Не знаю, — отрезал он.
— Кто, собственно, это сочинил? — спросил Угрюмый и равнодушно обернулся к Атлету.
Казалось, небольшой перерыв пришелся кстати, они потягивались на своих местах, девушка пригладила волосы, Атлет вытянул ноги, сложил руки и опустил голову на грудь. Он размышлял.
— Я тоже не знаю, — сказал он через некоторое время. — Кто бы это мог быть?
— Какой-нибудь анонимный старый хрыч.
— Грек?
— Нет, не думаю, этого нет в Новом Завете. В Нагорной проповеди, что ли? Такие вещи по большей части есть в Нагорной проповеди или Бог весть где.
— Странно, — сказал Младший. — Каждый ее знает, каждый повторяет, никто по ней, слава Богу, не живет. И никто не помнит, кто ее сочинил.
— Он сказал, слава Богу! — Угрюмый язвительно и жестко расхохотался. — Слава Богу, никто по ней не живет. Это лучший анекдот, который ты выдал сегодня вечером. Надо же — слава Богу!
Это прозвучало, как проклятие.
— Пословица старая, — вдруг выпалил я, попытавшись придать своему голосу безразличие.
Я чувствовал, что у меня задрожали ноги и весь я покрылся потом.
— Вот как, — сказала Лиза и дружески мне улыбнулась.
— Да, мой отец всегда ее повторял, — продолжал я, не догадываясь о последствиях своего признания.
— Сколько лет твоему отцу? — спросил Атлет, а Младший захихикал.
— Он не так стар, как эта пословица, — ответил я.
Теперь рассмеялись и другие, но смех был не такой, как раньше, в нем была известная доверительность, разрядка, некое признание. Я мог бы еще обернуть ситуацию в свою пользу.
— Так кто ее сочинил, давай выкладывай! — потребовал Младший.
— Ее сочинил… не помню точно, кажется, Гилель [3] или кто-то вроде него.
— Это кто такой? — спросил Угрюмый, удивленно глядя на меня.
— Да так, один старик, — только и сказал я. Больше ничего. Если захочет, пусть поищет имя в справочнике сегодня вечером. Если не забудет его к тому времени.
Добрый, старый бородач Гилель, ты истолковывал и объяснял этот мир всем, кто колеблется, стоя на одной ноге… Старый Гилель!
3
Гилель — наиболее значительный из законоучителей эпохи Второго Храма. Известен пример, когда язычник обусловил свой переход в иудаизм требованием, чтобы Гилель обучил его всей Торе за то время, которое он может простоять на одной ноге, на что Гилель ответил: «Не делай другому то, что ненавистно тебе самому. Это вся Тора, а все остальное — комментарий» (Шаб. 31а). (Прим. ред.)