Смерть моего врага
Шрифт:
Эта короткая сцена снова показала мне, что в этом кругу царит внутреннее единство и близость, которая проявляется во всем, даже в споре. Для меня здесь решительно не было места. Меня это устраивало, и, пока она снимала угощенье с подноса и расставляла на скатерти, я поднялся. Она заметила, что я стою, взглянула на меня через стол и прервала свое занятие.
— Вы же не собираетесь сейчас уйти? — спросила она удивленно.
— Собираюсь.
Я не мог так сразу придумать отговорку, кроме того, мое внезапное желание уйти противоречило другому импульсу: остаться, послушать, посмотреть, понять, что здесь происходит. Или это был лишь способ
— Вам не нужно сбегать из вежливости. Не так уж мы голодны, оставим немного и на вашу долю.
— А то он еще подумает, что вы трусите, — сказал Младший. — Можете не терзаться угрызениями совести. Вы ведь уже вышли из подросткового возраста? Вырвались из лап полового созревания?
— Садитесь, — сказала девушка, продолжая накрывать на стол.
К счастью, законы учтивости весьма эластичны, они еще растяжимее, чем мораль. Под их защитой можно выносить самые кричащие противоречия. Даже хамить и лгать, если умеешь создать видимость, что тебя вынуждают к этому законы учтивости.
Я снова сел. Атлет подмигнул мне и сказал:
— Будет еще уютнее.
— Когда ребята утолят голод, — сказала девушка, — поглядите, что тут начнется. Похоже, еда плодотворно влияет на идеи. Мужчины могут одновременно вгрызаться в бутерброды с сыром и в проблемы земной и небесной неизбежности, одно только придает вкус другому. Им кажется, что это высокие идеи, а это всего лишь бутерброды.
— У тебя опять хорошо получилось, — сказал Угрюмый, приступая к трапезе.
— Нельзя же все время говорить о еде, — сказал Брат.
— Мне в кухне было слышно, о чем вы тут разговаривали, — невозмутимо заметила девушка.
— От нее ничего не утаишь, — сказал Атлет, обращаясь к Младшему. — Куда тут твоей няньке?
— Да хоть куда, — отвечал тот, уплетая бутерброды, — хоть куда. Моя нянька кому угодно фору даст. Она мне как мать.
— Когда переедешь? — спросил Атлет.
— Когда она помрет, — отрезал Младший, продолжая жевать. — Когда она помрет.
— Или когда ты помрешь!
— И то верно, — подтвердил Младший с набитым ртом.
— За едой нельзя говорить о смерти, — сказала она.
— О смерти вообще нельзя говорить. Не только за едой, но вообще. У людей, которые говорят о смерти, плохое пищеварение. Я считаю, твои бутерброды с сыром все еще отличные. Где ты их покупаешь? В своем универмаге?
— Да, — сказала она. — Там и покупаю.
— Я думал, у тебя сегодня вечерняя смена, — сказал Атлет, обращаясь к Брату.
Тот покачал головой и молча продолжал есть.
Теперь все молчали и ели. Их молчание и усердие, с которым они предавались поглощению пищи, действовали на меня угнетающе и вызывали ощущение, что причиной их молчания было мое присутствие, хотя люди, которые вместе сидят за столом и едят, могут внешне производить впечатление общности. Я чувствовал, что Угрюмый исподтишка наблюдает за мной, а другие, не обращая внимания на мое присутствие, заняты только едой. Девушка, казалось, тоже в чем-то изменилась, она с равнодушной любезностью потчевала всех и каждого из нас, но сама ела мало. Интересно, думал я, какое место она занимает в этом кругу. Они все относятся к ней с уважением, кроме ее Брата, которому, видимо, нравилось демонстрировать свое полное равнодушие.
— Ты что делаешь? — спросил Брат.
— Давай сначала уберем со стола, — сказала она. — А то будет неуютно.
Атлет помог ей составить тарелки на поднос, открыл дверь, и она ушла в кухню. Он был самым приятным из них, добродушным и услужливым. Его смех приглушал жесткость и убогость Брата и Угрюмого.
— Вы пьете виски? — спросил меня Брат.
— А вы ничего не пьете? — обратился я к его сестре, потому что он предложил налить сначала мне.
Она рассмеялась.
— Нет, спасибо! Только иногда!
Он налил мне и по очереди всем остальным.
— А ты не пьешь! — сказал он Младшему, подняв вверх бутылку.
— Я пью! — решительно возразил Младший.
— Вот как? С каких это пор?
— После дежурства я всегда пью, — отвечал тот. — Неделю пью, а потом это проходит.
— Ты был на дежурстве? — спросил Брат.
— На прошлой неделе.
— Значит, неделя почти прошла, — сказал Угрюмый и повернулся на своем стуле, чтобы оказаться лицом к Младшему. — А почему ты всегда пьешь после дежурства?
— Не знаю. Но так получается. После каждого дежурства я неделю должен пить.
— Значит, ты дежуришь не так уж давно, — продолжал Угрюмый.
— Нет, в третий раз.
— Третье дежурство? Поздравляю. Не знал, что ты уже дежуришь. — Он покровительственно похлопал Младшего по плечу. — Ну, рассказывай. Тебе нравится?
— Не особо, — буркнул тот.
— Не особо? — переспросил Брат. — А ты ожидал чего-то особенного, если тебя берут на дежурство?
— Все они одинаковые, — сказал Угрюмый. — Сначала не могут дождаться, что их возьмут на дежурство, а потом — «ничего особенного». А ты думал, что сразу получишь важное задание? Если ты столь высокого мнения о своей персоне, то служба напрочь вытравит из тебя подобные фантазии!
Младшему кровь бросилась в голову, он взял себя в руки, чтобы не выругаться.
— Ничего особого я не ожидал, служба как служба, когда учишься подчиняться и подавлять в себе бунтаря. Это и есть дежурство, и думаю, что в третий раз я показал себя вполне прилично.
— Подавлять в себе бунтаря, — сказал Брат. — Ишь ты, всего три раза дежурил и уже знает, в чем цель службы. Через два года поговорим еще раз, господин внутренний бунтарь. А пока ты новичок.
Младший, все еще сжимая губы, застыл на своем стуле, на его физиономии боролись ярость и покорность. Может, он думал, что эти нападки тоже относятся к службе и к тому, чему он должен научиться.
Атлет пришел к нему на помощь.
— Оставьте его, — сказал он примирительно. — Новички тоже нужны, все мы когда-то были новичками.
— И вовсе я не воображаю себя важной персоной и что все только меня и ждут. Я на дежурстве исполняю все, что положено, хотя в третий раз сделал больше, чем смел мечтать.
— Дежурил в зале с последующей потасовкой? — спросил Брат, смягчая тон.
— В зале тоже, но без потасовки, — ответил Младший. — Я имею в виду нечто другое, в чем участвовал вне службы.