Смерть мужьям!

Господа!

Нашим радостям, не имеющим в себе ничего пошлого, нашим близким общениям с природой, нашей общей жизнью с дорогой мы основали новое и могущественное единение – франкмасонство открытого воздуха! Благодаря велосипеду, способствующему нашему сближению, когда только мы этого пожелаем, мы научились знать, уважать и любить друг друга, так как велосипед часто служит к устранению предрассудков и грустных недоразумений в наших личных отношениях! Велосипед дал новую формулу братского общения. Вот почему, несмотря на то, что искусство убивать друг друга и пользуется велосипедом наравне с голубем и собакой – символами любви и верности, я пью за единение народов при помощи велосипеда – символа человеческой свободы!

Тост, произнесенный

Нет более терпеливого и неблагодарного жителя во всей Европе, чем обыватель петербургский. Характер его решительно испортила погода. Принужденный сносить морозы, дожди, ветры, наводнения и прочие ненастья, он так приучается отчаянно бранить непогоду во всех ее чудесах, что когда, наконец, выглядывает весеннее солнышко, измученный столичный житель не способен расправить крылья души свой и воспарить над серыми буднями. Непременно примется ворчать, что ветер силен, или что облаков многовато, а значит, надо тащить на себе зонт, или придумает еще какие-нибудь глупейшие отговорки, чтобы только не радоваться наступившему погодью. Однако и он, напялив теплую шляпу, чего доброго закутавшись шарфом, а может и, нацепив калоши, выбежит на Невский проспект, чтобы жмурясь, как кот после спячки, прогуляться по его мостовым, наблюдая и разглядывая толпу соплеменников.

И есть на что посмотреть!

Петербургские дамы полагают святым долгом отметить долгожданный погожий денек размоднейшим нарядом под изящной шляпкой с недовольным мужем под ручку, которого выволакивают, как медведя из берлоги. В солнечный день Невский расцветает особым восторгом. Сколько проносится взглядов, оценивающих и понимающих, завидных и восхищенных, заигрывающих и намекающих, так что кажется: океан радости, любви и кокетства изливается из сердец теплой патокой с легким запашком страсти... Так ведь нет! И в этом пире жизни и буйстве моды наш мрачный критик найдет, чем быть недовольным. Что тут поделать: погоду, как и жену, не выбирают. Уж такой он, как есть: мрачный обличитель природы столичной мерки.

В июньский полдень 1895-го года причины для недовольства атмосферой выискивать не пришлось бы и завзятому оптимисту. Причина знойно обложила улицы и закоулки столицы: с безоблачного неба солнце палило с такой наглой нещадностью, что случившуюся жару иначе как «сенегальской» и назвать-то нельзя. А ведь известно, что пекло в Сенегале страшенное. Их местное население приучено коротать деньки под пальмами, а наш столичный обыватель, стараниями Петра Великого, пальм лишен напрочь, разве видит их в кадках по ресторанам, да баням, да гостиницам. Так что прятаться ему остается по дачам да квартирам.

В этот час Невский проспект, пыльный и плохо метенный, по обычному старанию дворников, пустел, как картина нерадивого живописца, которому лень пририсовать фигурку-другую. Редко-редко проходила дама в светлом платье, по моде сезона, закрыв лицо белой вуалью, проезжал несчастный извозчик, пропаренный как самоварный сапог, или пробегали по мелким делишкам служащие контор. Пустынен и раскален Невский в этот час. Да и кому охота, в самом деле, торчать в печке.

Городовой Ендрыкин, заступив на пост на углу Караванной улицы в восемь утра, к нынешнему часу умаялся так, что не мог и ногой пошевелить, хотя ему полагалось для наблюдения порядка делать обход на прилагаемой территории. Белая полотняная рубаха, пропитавшись жижей, липла к телу мерзкой змеюкой, портупею тянула проклятая шашка, а летняя фуражка грела темечко не хуже ушанки. Ендрыкину было уж глубоко безразлично: шляются ли нищие попрошайки по парадному проспекту, проезжают ли обнаглевшие ломовые извозчики, орудуют ли карманники и цыганки. Выполнять охрану порядка, как должно, жара никак не позволяла, а проезда высочайших особо, к великому счастью, не предполагалось. А раз так, то и напрягаться нечего. Подперев угол дома, и без того прочный, Ендрыкин мог думать только о кружке холодного кваса или на худой конец – рюмке водки, хотя по такой жаре, какая водка, в самом деле?

Разморенное спокойствие было взбаламучено отдельными криками, скорее восторженного, а не подстрекательского свойства. Приподняв козырек и сощурив осоловевшие очи, Ендрыкин оценил назревавшее происшествие. Неуверенно вертя колесами по кромке тротуара, ехало наимоднейшее чудо техники, последний писк городской моды и проклятье всех городовых – двухколесный велосипед. Управлял рогатым транспортом прилично одетый господин в дорогом костюме, отличавшийся от прохожих высокими ботинками на снуровке, гетрами и английским кепи, а также приятным, чуть задумчивым лицом, украшенным золотым пенсне.

Господин яростно сражался с равновесием, пытаясь поймать его за хвост, но равновесие подло ускользало, отчего ездок лихорадочно дергал рулем и петлял передним колесом, как заяц на травле. Ендрыкин, ненавидевший подобных субъектов, о которых господин градоначальник составил самое отрицательное мнение, вылившееся в строгие правила борьбы с велосипедами силами наружной полиции, сразу понял, что наездник сел в седло недавно, и ездить толком не умеет. А проспект – не место для ученических художеств. Немедленно собиравшаяся толпа зевак подбадривала велосипедиста разнообразными замечаниями, в которых одобрение болельщиков смешивалось с язвительными издевками над неумехой.

Между тем господин, отчаянно сражаясь с силой тяжести, неудачно вывернул руль, застыл в воздухе, как показалось городовому, и со всей дури приложился об мостовую, успев широко раскинуть руки. Колеса взвились к небесам, толпа наградила аттракцион хором смешанных возгласов. Далее терпеть нарушение инструкций было невозможно, Ендрыкин оторвал взопревшую спину от теплого кирпича, намереваясь навести порядок.

Но в этот мгновение внимание его привлек другой субъект. Был он росту не так, чтобы крупного, чуть более двух аршин, одет как приказчик из мелкой лавки, и отличался ярко-рыжими патлами над обширной бородой. Внутренний опыт, который городовой копит годами более-менее беспорочной службы, заставил Ендрыкина не отвести взгляд. Что-то показалось неправильным в невзрачном прохожем. Молодой человек, несмотря на бороду и усы, как-то уж слишком прямо держал спину, словно боялся уронить хрупкую вещь, и всматривался, не отводя глаз в толпу, вокруг павшего велосипедиста. Стоял и стоял не шевелясь посреди улицы.

И тут от жары или чего другого, Ендрыкину вдруг привиделось, что шляпная коробка, которую держал странный приказчик, сама собой дернулась, как живая. Что бы это значило, городовой сообразить не успел, потому что юноша на негнущихся ногах повалился набок, словно подрубленное дерево, и плашмя, со всего размаха тела, ударился головой о булыжники тротуара. Коробка грохнулась рядом. Ни звука боли или разочарования постигшей неудачей, не послышалось.

Улица, мгновение назад пустынная, наполнилась прохожими, взявшимися, откуда ни возьмись. Обморочного обступили плотным кольцом. Посыпались советы и мнения, чья-то рука коснулась его спины, кто-то нагнулся ниже, чтобы рассмотреть его лицо, кто-то просил достать воды или хоть обдать свежим дуновением. Родились предположения, что у молодого человека обморок от духоты и прилива крови к голове. Появились и мнения насчет его трезвости. Как вдруг шляпная картонка, покойно пребывающая в пыли, резво дернулась и подскочила колобком. Нервные дамы, наказанные за любопытство, заверещали дурным визгом. Толпа отшатнулась.