Смерть навылет
Шрифт:
— Не одна.
— Я так и думал, — нож прижался к коже. — Капля упала на белый пиджак. И почему я решила, что это будет красиво?!
— И как ты намерен отсюда выбраться?
— Забавно, и этот вопрос мне задает декан факультета!
Шваба застонал. Слава богу, что живой. Нож танцевал около моего горла, и я вдруг почувствовала, как меня переполняет святая ярость. Наверное, так в древности воины становились берсерками.
— Женя, ты вообще нормальный или как? Ты вообще соображаешь, что делаешь? И ради чего?
Он зашипел, как раненый зверь.
— Заткнись,
Нож слегка ослабил свою хватку. Алые капли перестали падать на белый пиджак. Рука у него мелко дрожала, и я уловила запах неуверенности, смешанный с запахом пива:
— Ну, что, Женя? Все идет не так, как ты планировал? Да? — нож вернулся на прежнюю диспозицию, но страх куда-то исчез. Интуитивно я почувствовала, что еще поживу, сколько точно не знаю, но поживу. А вот в отношении Евгения Субботина такой уверенности не было.
— И что именно не так? — надавила на больное место.
Ответ меня поразил.
— Белый костюм.
И не только белый костюм. Тот оказался психологическим, деморализующим фактором. Какой же идиот надевает подобные шмотки в такой критической ситуации. Только я! Но был и еще один фактор — физический. Субботину мешали мои высокие каблуки. Десять сантиметров — это вам не шутка. На них я была намного выше, чем он. Чтобы меня удержать, ему приходилось прикладывать усилия: я неудобно изогнулась и навалилась всем телом, рискуя в любой момент опрокинуть нас обоих. Дело нехитрое: я уже не раз падала с высоких каблуков. Ситуацию осложняло еще и то, что Субботину нужно было следить за дверью и постанывающим Швабой, который, судя по всему, приходил в себя. Тяжело бедняжке, ничего не скажешь!
— Может, присядем? — с надеждой спросила я. — Ноги подгибаются.
Он с полминуты размышлял. Потом нехотя кивнул.
— Ладно, но чтоб я тебя видел.
Он осторожно меня выпустил, и я упала на стул, не чувствуя ног. Ситуация зашла в тупик.
— И что дальше?
— Дальше подождем. Пока этот хмырь не очухается. Сколько с тобой? Двое?
Я кивнула.
— Это хорошо, значит, группу решили не вызывать, не сочли меня важной персоной. Иногда, Стефания Андреевна, это даже хорошо — казаться кем-то незначительным в глазах окружающих.
— Зато в сети представляться гигантом мысли, — не удержалась я от подкола.
Он ухмыльнулся, и достал из кармана пистолет.
— Я бы посоветовал вам относиться ко мне с должным уважением. Эта милая штучка может выстрелить.
— Ножика уже не достаточно?
— Нож — это любовь, а пистолет — средство самообороны. Вы, кажется, хотели знать, что будет дальше? Не раздумали? Нет? Дальше вы с Мишей отправитесь на тот свет, а меня найдут раненого и истекающего кровью. Вы — убийцы, я — герой.
— Банальный ход, Субботин. Те, кто со мной, обо всем догадаются. Может, они даже сейчас нас слушают.
Он нервно облизнул губы, но затем ухмыльнулся:
— Значит, трупов будет больше. Чем сложнее задачка, тем интереснее ее решение. А мне всегда нравились сложные задачки.
— Тебе всегда нравилось играть с людьми, — выступил из темноты Сухоруков.
Субботин дрогнул и отступил назад.
— Вы его знаете, Константин Григорьевич? —
— Ее, Стефания Андреевна, ее, — он горько улыбнулся. — Надо же столько времени искать дочь, а найти убийцу.
— Камилла? — я смотрела на Субботина и не верила своим глазам. — Но как такое возможно?
— Она всегда была, как это сказать, несколько мужеподобна, потому и имя свое воспринимала как насмешку. Что же ты молчишь, дочка?
— Я тебе не дочь, и ты это знаешь! — пистолет прыгал в ее руке. Она отступала к окну. — Ненавижу!
— Ты всех и всегда ненавидела, это я хорошо помню. Знаете, Стефания Андреевна, она в детстве обожала марионеток. Никаких других игрушек не признавала — только этих, на ниточках. А когда увидела Барби в магазине, расплакалась. Мы думали, что она плачет от того, что у нее никогда не было такой роскошной куклы. Два месяца копили на игрушку, и купили. Но в тот же день она ее остригла налысо, разломала и выбросила в помойное ведро. С деревяшками было привычнее и спокойней, а, Камилла?
— Не называй меня так! Меня зовут Женя.
— Отдай пистолет, дочка! Пожалуйста…
— Не подходи, я выстрелю! Слышишь?
— В своего отца?
— Ты мне не отец!
Кто-то выдернул из-под меня стул, и я упала в тот самый момент, когда раздался выстрел. Потом последовал еще один. И тишина.
— Жива? — бликующие тени играли на лице Мо. — Не задело?
— Вроде нет.
— А почему кровь? — пальцы осторожно коснулись выреза на пиджаке.
— Он… То есть она… порезала меня.
— А! Давай руку, — и он помог мне подняться.
Вспыхнул свет.
Сухоруков баюкал раненое плечо и не отрывал глаз от дочери. Камилла сидела у окна, прислонившись к батарее, и невидяще смотрела сквозь отца. Шваба беспомощно шевелился, пытаясь приподняться.
На лестнице слышался гул голосов и топот ног. Звуки сирены.
— Константин Григорьевич!
— А? — сквозь пальцы текла кровь.
— Константин Григорьевич, вы знали?
Он сразу понял, о чем я говорю.
— Знал, точнее, боялся своих предположений. Когда читал их переписку с убитой Крапивиной, то наткнулся на один эпизод. О нем могла знать только Камилла.
— Какой эпизод?
Он снова посмотрел на дочь. Она никак не реагировала на происходящее: живая маска мертвого человека. Отец тяжело вздохнул.
— Вы, наверное, его пропустили. Для вас он не так и значителен. Помните, где Джокер говорит о долгах? За день до ее исчезновения, у нас произошел конфликт. Она взяла из дома крупную сумму денег, которую мы копили на лечение моей жены, матери Камиллы. Мы попытались с ней поговорить, и вот отголоски этого разговора я вдруг нашел в письме Джокера. Понимаете, у них с Крапивиной вдруг оказалось много общего. Обе ненавидели своих родителей. И обе пошли на то, чтобы их убить. Не так важен способ, как важен мотив. Я все время думаю, где мы ошиблись? Почему из милого агукающего младенца получилось такое чудовище? И ведь оно со мной одной крови, — он жалко скривился, то ли от боли, то ли от непрошенных слез. — С какого момента родители перестают нести ответственность за своих детей?