Смерть наяву
Шрифт:
Я предоставила ему такую возможность — мы провели эту ночь в разных спальнях.
Наутро история повторилась. Пиво было выпито в одиночестве — Голицын даже не соизволил предложить мне глоток хотя бы из вежливости.
Снова Роальд ходил мрачный и насупленный и придирался к любым моим попыткам общения — будь то жест, слово или даже взгляд.
— Слушай, — не выдержала я, — а чего ты вообще тут делаешь, а?
— Ну… как… — смешался Голицын. — В общем, можно сказать, отдыхаю.
— А по-моему, ты просто боишься возвращаться
— Это почему же?
— Потому что ты там никому не нужен, — развела я руками. — Вот так.
Наверное, это было жестоко с моей стороны. Но я хотела как-то взбодрить Голицына, вывести его из состояния эмоциональной невесомости и заставить хоть что-то предпринять, побороться за место под солнцем.
Да, я рисковала — после таких слов Голицын, очевидно, должен был хлопнуть дверью и улететь в Москву с первым же самолетом. Но, по крайней мере, я надеялась, что заряд энергии, пусть даже и отрицательный, подтолкнет его хоть к каким-то решительным действиям.
Моя уловка сработала.
— Это мы еще посмотрим! — сразу распрямил плечи Роальд.
— Чего тут смотреть! — продолжала подзуживать я. — И так все ясно.
— Все, — резко сказал Роальд. — Я уезжаю. Мои вещи в спальне?
Я кивнула.
— Вот и замечательно! — Голицын с гордо поднятой головой проследовал в свою комнату. — Можешь меня не подвозить, я сам поймаю машину.
Я продолжала сидеть на террасе, приканчивая одну сигарету за другой. Кажется, мы расстаемся. Что ж, все к лучшему… Хотя, говоря по совести, мне было неприятно, что Роальд даже не подумал: а от кого я, собственно, получу деньги за свою работу?
«Сейчас он уедет, — думала я. — Появится с двумя чемоданами из спальни и выйдет в дверь. Хотя как же он дотащит свою поклажу до шоссе? Меня-то он явно не попросит. Наверное, поймает машину, а потом заедет за вещами. И все, больше мы не увидимся».
Я вдруг совершенно отчетливо вспомнила, как мы с Роальдом волокли эти чемоданы, только собираясь вселяться в загородный дом. Тогда казалось, что все будет хорошо… Что ж, не получилось.
Может быть, еще есть способ как-то все поправить? Пойти на мировую, кому-то сделать один шаг навстречу. Ведь это же так просто!
Вот если бы сейчас открылась дверь и Роальд вышел ко мне и сказал: «Женя, милая, я вел себя как свинья. Ты, конечно, тоже была ко мне несправедлива, но давай не будем вспоминать старое. Ты мне очень дорога, и я не хочу с тобой расставаться. Я не знаю, что будет с нами дальше, но я должен сказать, что я тебя…»
— А ты случайно не помнишь, я вчера в столовой три бутылки пива купил или четыре? — высунулся Роальд в проем двери.
Я уже открыла рот, собираясь сказать все, что я о нем думаю, как вдруг зазвонил телефон. Услышав в трубке голос Барсукова, я позвала Роальда.
Присутствовать при разговоре я не желала и вышла в свою комнату. Но Роальд ворвался ко мне через несколько минут и, запрыгнув
— Ты представляешь! — захлебываясь, рассказывал мне он. — Меня пригласили в Голливуд! Теперь ты видишь, что я был прав!
И я все ему простила.
Когда ты видишь счастливое лицо ребенка — пусть даже вполне взрослого ребенка, каким был Роальд, — на него невозможно сердиться.
— Барсуков сказал, что Фиштейна убрали где-то на Кайманах и теперь его дело поглотил кто-то еще. В общем, все нормализовалось, — вдохновенно посвящал меня в новые реалии Голицын.
«Нормализовалось, но только не для Гарика Фиштейна», — заметила я про себя, еще раз убеждаясь в полном и окончательном эгоизме Голицына.
— В общем, — продолжал Роальд, — один деятель из нового руководства Союза кинематографистов сбил деньгу на фильм, и теперь режиссер набирает штат под картину — русско-американский проект. У меня, к сожалению, не главная роль, но все же…
— Рада за тебя, — вздохнула я, погладив Роальда по голове. — Когда едешь?
— Барсуков сказал, что меня ждут послезавтра. Он посоветовал съездить к Муханову и дать интервью по «Эху столицы» насчет новых планов.
— Что ж, я могу тебя подвезти, — предложила я с грустной улыбкой. — Мой «Фольксваген» в твоем распоряжении, дорогой…
Пока Роальд распинался в прямом эфире о своих блистательных перспективах и мосфильмовско-голливудском проекте, я ходила по коридору студии «Эха столицы» и курила в не отведенных для этого местах.
Мне было не по себе.
Какое-то смутное предчувствие нехорошо шевелилось в груди — словно медленно разворачивающаяся змея, готовая поразить жертву.
Жертву…
«Голицын обречен, — неожиданно для себя вдруг поняла я. — Его непременно убьют. Здесь, в этом городе, в самое ближайшее время».
Почему я так четко сформулировала эту мысль — сама не знаю. Но я чувствовала, что это убеждение возникло не на пустом месте.
Все эти дни, несмотря на суету и нервотрепку, я продолжала анализировать попытки покушения — и все вместе, и одну за другой.
И теперь подсознание вытолкнуло на поверхность вывод. Но что заставило меня прийти к такой неутешительной констатации? Смогу ли я предотвратить то, что теперь казалось мне неизбежным?
Голицын выскочил из аппаратной едва ли не вприпрыжку. Он подскочил ко мне и, схватив за руки, закружил по коридору. Отдышавшись, он предложил:
— Поедем домой?
И хитро при этом подмигнул, намекая на продолжение наших отношений.
Интим, который зависит только от минутного настроения партнера? Причем партнер этот, то есть я, — не более чем подвернувшийся под руку субъект противоположного пола, с которым можно радоваться своим удачам и на физиологическом, так сказать, уровне? Нет, Ромочка, давай быть честными.