Смерть носит пурпур
Шрифт:
– Сколько же тебе надо, Оленька?
Барышня повернулась к Ларисе Алексеевне.
– Десять тысяч, – сказала она с усмешкой.
У старушки едва не подкосились ноги, она ухватилась за край стола, цепляясь за скатерть, съезжающие чашки звякнули о вазочку варенья.
– Что… Да как же… – только и смогла выдохнуть она.
– Да, десять тысяч, – повторила Нольде не без удовольствия. – Всего лишь малая честь того, чего лишил меня папенька. Раньше бы и думать было смешно о такой сумме, а теперь вы чуть в обморок не грохнулись. Но это все пустые слова, деньги мне нужны в ближайшее время…
– Где же их взять, миленькая, нам и продать-то
Вопрос «где взять» мучил барышню Нольде раскаленным гвоздем, какой средневековые палачи любили загонять под ногти несчастным еретикам. Судьба дарила ей такой шанс, который нельзя упустить. Если им не воспользоваться, на жизни можно ставить жирный крест. Красотой, которая способна затмить отсутствие приданого, она не блистала. Богатых или влиятельных родственников не было. Верные друзья отца давно забыли про них с матерью. Надеяться приходилось только на себя.
Замужество, которое невероятным образом плыло в руки, было первой и последней попыткой вырваться из этой мерзкой, серой, гадкой жизни, спастись от глупых учениц, которые ее не любят и дразнят за спиной, от гимназии, в которую она каждый день шла, точно на каторгу. Ей хотелось обычной простой и легкой жизни замужней дамы. Жить в столице, съездить в Париж или на воды, завести детей, быть может, потом, но не сразу. Ничего несбыточного и невероятного. Все это будущий муж мог ей дать. Если не сразу, то уж лет через пять наверняка. Он сказал, что Нольде понравилась ему характером. Но условием у него было приданое, которое он намеревался пустить на устройство квартиры в Петербурге и ускорение своей карьеры. Нольде, не раздумывая, ответила, что приданое скоро будет, и дала слово, что это случится не позднее июля. И вот теперь оказывается, он хочет получить однозначный ответ. А ей и сказать нечего. Что делать, решительно непонятно.
– Потерпи, доченька, может, все уладится… – сказала Лариса Алексеевна, надеясь, что хоть в такой момент слезинка выскочит. Однако слезы не спешили.
– Нет, не уладится, – отрезала Нольде. – Причитаниями счастья не выковать…
Она стала собираться, что для нее, не в пример избалованным барышням, было нетрудно. Из шкафа достала единственную шаль, накинула на плечи, а на голову пристроила строгую шляпку-пирожок, которую только и дозволялось носить младшим учительницам гимназии.
Зная характер дочери, Лариса Алексеевна встревожилась не на шутку.
– Куда ты, милая? В гимназию вроде рано…
– Пойду добывать приданое, – ответила ей дочь, заглядывая в треснутое зеркало. – Может, найдутся добрые люди.
– Да кто же… Такая сумма… Как же возможно… Уж не надумала ли…
– Не говорите глупости, мама. Если бы любовницам платили такие деньги, я бы не мучилась в гимназии. Пусть это вас не беспокоит.
Лариса Алексеевна только зажала рот ладошкой.
– Тут нужен дерзкий и смелый поступок, один на всю жизнь… – сказала Нольде. – Я теперь явственно поняла: на все пойду, лишь бы отсюда вырваться. И вас больше не видеть… Так что пожелайте мне удачи или помолитесь, не знаю, что уж вам легче… Прощайте, вернусь поздно, к ужину не ждите…
Дверь хлопнула. Лариса Алексеевна зажмурилась так, что глазам стало больно. Она знала, что бесконечно виновата перед дочерью, но расплата становилась какой-то уж совсем невыносимой. Оленька так сильно переменилась. Если не сказать: страшно переменилась. Лариса Алексеевна перестала узнавать дочь.
10
Ехать в первом классе даже дачного поезда Ванзаров отказался. Из принципа, который гласил, что чиновник полиции не имеет права транжирить государственные деньги на личные удобства. Лебедев предлагал оплатить, но получил решительный отказ. С юношеским максимализмом бороться бесполезно, пока он не превратится в зрелый цинизм. Аполлон Григорьевич сдался, залез в вагон второго класса и брезгливо поморщился.
Было от чего возмутиться тонкому вкусу любителя актрис и хорошего коньяка. Народ, разместившись по лавкам, уже аппетитно закусывал. В воздухе густо пахло вареными яйцами, зеленым луком и холодной говядиной. Все это вперемешку с прелыми сапогами и не всегда чистой одеждой. Великого криминалиста беззастенчиво толкнули в бок, не извинились, резво потеснили на лавке, да вдобавок прошлись по начищенным ботинкам. Этого Лебедев спустить не мог. Не говоря худого слова, он вытащил свою сигарку, от запаха которой вздрагивал не только весь Департамент полиции, но и здоровые городовые, раскурил, с удовольствием затянулся и выпустил облако дыма.
Заплакали грудные дети. Матери бросились вон, спасая их от надвигавшейся беды. Пьяные протрезвели. Игроки свернули карты. Дорожные полдники попрятались в корзины. В вагоне наступила звенящая тишина, нарушаемая пыхтением паровоза и Лебедева, который затягивался нещадно, пуская в потолок облака не хуже паровозных. Не прошло и минуты, как в вагоне стало просторно. Остались только самые стойкие или защищенные насморком. Остальные предпочли перрон и свежий воздух. Лебедев помахал им, когда состав тронулся. И в довершение триумфа выбросил в окно страшную сигарку. Дымящей стрелой она упала на перрон. Мирные обыватели шарахнулись от нее, как от ядовитой змеи.
До Царского Села поезд шел без остановок, то есть всего один перегон. Залетевший ветер очистил вагон от табачного смрада. Ванзаров же проявил чудеса терпения, старательно делая вид, что совершенно безразличен к страданиям несчастных пассажиров.
– Вам, Аполлон Григорьевич, все же надо почаще общаться с людьми, а не только с трупами, – наконец сказал он.
– А что случилось? – с невиннейшим видом полюбопытствовал Лебедев.
– Простые люди имеют свойство раздражать своими привычками, запахами и даже невоспитанностью. За это на них нельзя сердиться. Как мне кажется.
– Это что же, демократом решили заделаться, коллега? Хотите поговорить о страданиях народа?
Разговор становился опасным. При всей широте взглядов Лебедев мог обидеться в один миг как ребенок, надуться и не разговаривать. А чего доброго, и вовсе разорвать отношения. В голосе его уже зазвучали тревожные нотки. Ванзаров поспешил сменить тему.
– А что это за майские встречи у вашего приятеля? – спросил он.
Напряженная маска смягчилась, Лебедев улыбнулся.
– Да это одно название. Иван Федорович искренно считает, что все выпускники Николаевской царскосельской гимназии, которой он отдал всю свою жизнь, братья и составляют единое сообщество единомышленников. В центре этого сообщества, конечно же, он – всеми любимый учитель и наставник. Раз в год, весной, он созывает любимых питомцев, чтобы каждый мог рассказать, как далеко продвинулся в успехах общественного служения. Бедный Иван Федорович искренно убежден, что все его ученики спят и видят, как бы послужить обществу. А все потому, что именно он заронил в них искру добра, справедливости и прогресса.