Смерть придет (Неоконченный рассказ)

Бахман Ингеборг

Мы видим на три аршина под землей, и меня зло берет, и Иисус-Мария-и-Иосиф, и он увел ее, как девчонку с танцев, и потаскуха останется потаскухой, да воздаст вам Бог, на безрыбье и рак рыба. Наша семья повторяет услышанное как попугай, она разговаривает, день-деньской все разговаривает и разговаривает - на кухнях, в погребах, в садах, на полях; невозможно понять, откуда берется у них столько тем для разговоров, но они заполняют мир... Тетя Эрна опять уже стоит у забора

с соседкой, дядя Зепп пьет свою рюмашку шнапса в трактире у дяди Эди, они говорят про сено, про горячие компрессы, про погоду, про забой свиней, про общину, про аренду, про товарищество. Наша семья заботится о том, чтобы ничто на свете не осталось необговоренным, у нее есть собственное мнение обо всем, и его не так-то легко из нее вытянуть, только недолгое время, в течение семи лет, часть мнений была ей запрещена, потом ей их вернули; наша семья создала все на свете предрассудки, если их не существовало раньше, она придумала все жестокости, в нашей семье говорится: ту или того надо повесить, или надо донести, или лучшего он не заслуживает, и все-таки нашей семье ведома некоторая мягкость, ведомы слезы, ей приходилось уже плакать и рыдать о скверности мира, о подохшей корове, о тете Марии, о несчастье Майцы, наша семья охотнее всего плачет о себе самой, о том, что случается с нею, и редко о том, что случается с другими, - тогда ее пробирает озноб, которым она наслаждается: вы уже слышали, в Обертале нашли Таллера с тремя колотыми ранами в животе. Наша семья наслаждается дурными вестями, бомбежки городов она всегда находила недостаточно тяжелыми, число погибших - отнюдь не чрезмерным, и даже его преувеличивала, сотню мертвецов она превращает почти что в тысячу, дабы дрожь пробирала сильнее, она уютно потягивается и копается в несчастье, но надо отдать ей справедливость, она преувеличивает и собственное несчастье, страдания, какие кто-то претерпел...

В нашей семье каждый должен быть на кого-нибудь похож, уже про самых малых детей говорят, на кого они похожи - на Нону или на дядю Ханса, похороненного в Априлии, или на тетю Анну. Величайшая честь оказывается тому, кто дерзает походить на Нону, одну из наших бабушек, хотя разговоры о ней всегда вызывают страх, ибо ее считают хранительницей большей части семейных тайн. То здесь, то там кто-нибудь да и намекнет, какой жесткой она была, кусочка сахару, бывало, внучатам не даст, какой была одинокой и насколько умнее других, как зачитывалась книгами и все-все знала по истории, про Рудольфа фон Габсбурга, и про императора Максимилиана, и про принца Евгения, и как она часами громко и отчетливо читала у себя в спальне книжку по истории, никто не смел к ней входить,

никто не смел говорить ей "ты", под конец она стала думать, будто все хотят ее отравить и будто бы против нее плетется заговор, в то время тетя Эрна всегда плакала, - она почти поверила, что другие тоже поверили, будто бы она хочет отравить Нону, а дядя Петер перестал бывать в доме, так как не желал терпеть, чтобы его называли убийцей собственной матери...

Разве я была бы достойна принадлежать к какой-либо семье, если бы выдала затаившихся в ней убийц, донесла бы на воров. Наверно, можно обличать преступления и пороки чужих семей, но выдать собственную, с ее нарывающими гнойниками, - этого я никогда не сделаю. И все же в своей семье мне дозволено видеть больше, нежели в любой другой. В том, что касается нашей семьи, у меня развилась необычайная зоркость, необычайно чуткий слух к ее языкам, меня сковало великое молчание о столь многом, о чем следует умалчивать в такой непосредственной близости.

Будем молчать. Наша семья, которая расплодилась на Земле, как человечество среди чуждых ему существ, наша семья, от которой миру уже не излечиться.

Я и Мы. Разве иногда я не думаю просто "мы"? Мы женщины и мы мужчины, мы души, мы проклятые, мы шкиперы, мы слепые, мы слепые шкиперы, мы ученые. Мы с нашими слезами, тщеславными помыслами, желаниями, надеждами и отчаянием.

Мы неделимые, разделенные каждым в отдельности, и все-таки Мы.

Разве не подразумеваю я, что это Мы идем против смерти, Мы, сопровождаемые покойниками, Мы, клонящиеся к упадку, Мы бесполезные?

В столькие моменты жизни это бываем Мы. Во всех мыслях, какие я больше не в состоянии продумывать одна. В слезах, которые могут быть выплаканы не только обо мне.

Мы желаем Нам к Новому году. Мы Нам желаем, чтобы Рози почувствовала себя лучше, желаем тете Эрне легкой смерти. Боимся дяди Эди. Думаем часто о Нане.

Нана, которая бесшумно шмыгала из двери в дверь и смешивала напитки, которая гнала скот на водопой. Нана, которая говорила: о Боже, о Боже. Так начиналась каждая ее фраза. Нана, которая сошла с ума, и ее пришлось привязать к кровати. Которая была в психлечебнице и боялась умереть с голоду, которой никто не давал хлеба, которая украла тыкву с соседского поля. Так мало про Нану, и все-все про Нану - кто она была, кто она есть, наша покойница?

Не наказывайте ее. Не наказывайте нас - ни за кого. Змеиное племя, избранники, вот мы кто, и один хочет нас растоптать, а другой - возвеличить. Всегда - мы, и я хочу, чтобы меня любили ради всех.