Смерть С.

Поскольку вещь никогда не есть то, чем она является, С. умрет в палате больницы св. Георгия в Бомбее, городе без души.

С. Его настоящее имя — имя анабаптиста, пахнущее насилием, средневековьем, святостью, оно, как и многие имена, — портрет, накладная картинка. Произнесем: С., даже если настоящее имя, имя анабаптиста, напоминает выпущенный из пращи камень, крик в соборе, дерзкий вызов, эхо которого умирает на тех берегах, где нет ничего средневекового и ничего святого.

Должным образом стилизованная монограмма могла бы представлять собой кольцо, пересеченное вертикальной чертой, — наивный образ расколотого мира, шизофрении.

Смерть С. Пусть остроумцы, если только им придет в голову об этом задуматься, скажут: он родился на одном острове и умирает на другом — в Бомбее.

С. Всегда

обращенный к сладострастию и смерти, ибо он всегда знал свой день и час. Англичанин, с начинающейся одутловатостью, в пьяном виде становился буйным, зарывал свое сокровище под корнем лунарии, торопился жить, чтобы наверстать плотностью жизни ее длину. С., клеточная масса, сто квадриллионов клеток, сто квадриллионов миров.

С., хаос. Смятенная жизнь, смятенная смерть. Но история С. сама по себе не важна, есть лишь С. перед лицом своей смерти, участник собственной смерти, смерти, которая случайно стала его смертью, порогом, переходом, отплытием.

…Ваше письмо заставляет меня предполагать, что Вы еще не знаете печальной новости. Наш друг скончался в прошлом месяце в Бомбее вследствие уличного нападения…

С-кончался. У-ступил. От-правился. Decessus. [1] Правда и то, что у С. будет множество кончин, дополнительных и второстепенных смертей, собравшихся вокруг его главной кончины — именно при помощи этого слова сообщают о случившемся тем, кто остался. Кончина: слово заслуживает более пристального рассмотрения, на полпути между лицемерием словаря и своим глубоким смыслом. Естественная смерть словарей и учебников, но иногда — и тут рука замыкает уста — насильственный захват, бегство, беспорядок перед долгим путешествием. Отплытие С., пьеса во многих актах и сценах, от первого вздоха до предсмертной икоты.

Насильственное удаление, но вместе с тем и тайный отказ от бытия.

С. не типичен, он — особенный, даже если рассказ о нем обезличен той всеобщностью, которую несет в себе смерть — thou know'st'tis common; all that lives must die, passing through nature to eternity. [2] Пожалуй, его история — это рассказ о человеке, смерть которого описывается настолько совершенно, что это описание достойно множества тропинок, проложенных воображением.

Если оказывается, что всё возможно, даже с учетом неизбежных ограничений, присущих человеческой природе, то каждый отдельно взятый принцип логического рассуждения, основанный на отбрасывании невозможного, в свою очередь исключается. Самые важные факторы труднее всего поддаются оценке. Они таинственным образом берут начало в древнейших событиях, давно покоящихся в ледяных глубинах, в вечных сумерках, в пространных областях, в бесконечной протяженности времен, в галактиках, в пустотах, где возникают обличия и судьбы. Образы, пейзажи, неожиданные сплетения смыслов.

Разные рентгеновские снимки одного убийства. Смерть С., или, раз уж на то пошло, несколько разноречивых смертей. Но все — настоящие.

"Смерть учит жить неисправимых".

…естественно, как Вы и предполагали, поздно вечером в грязном переулке.

С. провел вечер у знакомой пары. Он ушел около полуночи, чтобы вернуться в отель по главной улице, которая, впрочем, была совсем пустынной из-за необыкновенно холодной погоды.

Пять часов пополудни. Зимний муссон — сухой ураган — метет Бомбей, а на краю земли, в полярных широтах, царит ночь. Крутой ветер, который дует по кругу с северо-востока

на юго-запад и скоро перестанет — конец января. Смерч поднимает человека над ним самим по восходящей спирали, вызывает душевный подъем. Каждая деталь поражает абсурдной точностью, идет ли речь о статуе Прогресса, стоящей перед вокзалом Виктория, — женщине с воздетой десницей, в которую все огненные стрелы Индры бьют черным летним днем, или же о священной корове арни, агонизирующей в пыли с продырявленной шкурой. Другие коровы, полуживые, жуют пустые конверты, которые валяются в пыли перед почтовым отделением. Грифы хлопают крыльями над лавчонкой, где продают тряпье. Очень светло. Каждый плевок отчетливо виден на земле, словно остров в море, красные острова бетеля или крови, скучные острова из соплей, слизистые архипелаги, мозговые потеки, глазное семя, звезды слюны, млечные пути, молочные струи.

Зимний муссон. Уже скоро наступит жара. Всему штату Махараштра грозит голод, голод костлявый, костлявая тетка, тетка с косой.

С. идет по проспекту, проходит мимо ювелирной лавки — в ней ртутной филиграни вещички — проходит мимо кафе, где тысячи лет цирюльника дожидаются люди. Он проходит мимо базара — цвета хаки все прилавки базара. Он проходит мимо магазина мотоциклеток — никому-то они не нужны, и всеми своими фарами смотрят они на прохожих.

С. Два друга его пригласили на чай. Вот сейчас он за угол свернет. Тень — его зимняя тень — в последний раз плывет перед ним, живого человека тень, человека идущего тень. Если все посчитать, то его предпоследних шагов осталось не более нескольких тысяч.

Длинная тень, огромные ноги, которые вдруг сокращаются и уходят под него, С., который в свою очередь входит в тень подворотни; а скоро осенен будет другими тенями. Скоро С. перейдет в свою тень, будучи тенью сам, С. в собственный свой распад составною частью войдет, в собственный негатив, в запредельный прообраз свой.

Он пешком поднимается на третий этаж. Звонит в дверь, ему открывают. В квартире живут два друга.

А. — небольшого роста, изящный, очень хорошо одет: кремовый кашемир и белая фланель. Он молод и совсем чуть-чуть косит. B., повыше ростом и постарше, носит старый твидовый костюм, во-первых, потому что учился в Оксфорде, а во-вторых, потому что слишком холодно даже для этого времени года.

Квартира состоит из больше (или еще) не существующей декорации, абсурдной декорации, выражающей потерю, отсутствие, отречение. Ничего не останется в памяти — разве что узкий диван, покрытый ковром в зеленых и красных ромбиках — рисунок, который вcтретится еще не раз, — и низкий столик, где лежит крисс — индийский кинжал с волнистым, как вода, лезвием.

Small talk, блюда с закусками. Чай, виски. А. говорит, о том, как трудно отмерить правильное количество чараса — лучшего из сортов гашиша, который продается в Бомбее. В качестве мерки он использует серебряную ложечку, очень маленькую, глубокую и круглую, которую он наполняет до краев. B., скрывшийся за завесой табачного дыма из английской трубки, уставил на С., который много пьет, обсидиановый глаз в розетке из бежевого бархата; он разглядывает С., который смотрит на А., жующего тихо чарас, — А., с отрешенным взглядом, и рот у него как лавровый лист, такой желанный и уже далекий. С. дрожит и трясется. У него удлиненные кисти рук. B. молча наблюдает за ним. Мгновение он прислушивается, потому что на улице нарастает гомон, неясный, грозный, прилив и отлив. Прежде чем гомон утих, раздается крик, пронзительный и одинокий.

Армии живых скелетов приходят из предместий и поднимают восстание. Скелеты с ножами и бритвами в руках кричат, что они хотят есть, и полицейские цвета хаки стреляют в толпу, стреляют в людскую массу. Бедняки Бомбея едят свою руку, а вторую оставляют на завтра.

B. слушает, как утихает гомон. А. забивается глубже в шелковые подушки, на зеленом и красном покрывале дивана. С. внезапно встает, срывает с себя пуловер, срывает с себя рубашку, расстегивает ремень. B. поднимается и кладет трубку в пепельницу. Его лицо сморщивается и бледнеет. Все предметы вмиг преображаются. В один миг, словно чудом.