Смерть секретарши (сборник)
Шрифт:
– Забрали. Сожгли, наверно.
Вот тут, по этой тропинке пришли, чтобы забрать их, ежечасно ждущих этой минуты, дрожащих от каждого предвестия смерти и смертной муки. Русинов почти физически ощутил эту настороженность леса, этот страх ожидания, услышал приглушаемый плач детей, шепот:
– Ша, детка! Ша…
Речка сбегала вниз по каскаду деревянных замшелых настилов, под которыми пряталась форель. Это лесничество строило настилы, чтобы помочь форели укрыться. Может, форель поступала к столу самого-самого, когда он посещал дачу. Форель подлежала охране.
– Смотри! – крикнул Петро. – Форель! Вон!
Форель спряталась под настил, за белый занавес водопада. Русинов хотел бы сейчас уйти за форелью, под этот прохладный, замшелый настил забвения, за белую черту водопада… Зачем все так, о Боже, зачем? В этом прекрасном мире… Когда Ты отступился от нас, Боже? Где мера подлости и предел горю?
Русинов уехал назавтра, полдня плутал на попутках, наконец добрался до монастыря. Он вошел через какой-то хоздвор, и монашка в черном одеянии спросила его озабоченно:
– Издалека? Поесть надо. Идите в столовую. Суп принесу.
Он зашел в летний павильон с земляным полом, сел за длинный стол на свежеоструганную лавку. Монашка принесла ему борщ, потом тарелку каши. После обеда он бродил вокруг запертой церкви, вдоль длинной ковровой дорожки, разложенной на траве для чистки, мимо деревянных домиков, где жили сестры. Потом набрел на скамейку в тени и присел на нее, любуясь дальним склоном холма, лесами, дорогой. Вышла из домика нестарая еще монашка, спросила, откуда он, чем занимается.
– Книги пишешь? – удивилась она. – А чем, рукой или машиной?
– Машинкой.
– Что ж, это хорошее дело. Книги продавать можно. Носить их и продавать. У нас тут носят некоторые…
Она, вероятно, имела в виду Книгу или церковные книги, и Русинов подумал, что было бы нелегко объяснить ей процесс отечественного книгопроизводства – все эти этапы мучительства – от редактора к рецензентам, от них – к редакторам, а потом уж по начальству, по цензуре… А главное – объяснить, для чего все это. «Смотрите, чтобы кто не увлек вас философиею и пустым обольщением, по преданию человеческому, по стихиям мира…»
– В Москву хотела съездить… Никогда не была… Матушка не пускает… Ваши, русские, тут часто бывают. Бродят по свету. Наши вот, здешние, не бродят – кто в колхозе, кто как, при делах, а ваши бродят…
– Это правда, – согласился Русинов. – Ваши ищут работы. А наши… Чего ищут наши?
Снова бежали за окном автобуса зеленые, кудрявые горы и маленькие нерусские городки, то польские, то венгерские, то еще Бог знает какие. В них попадались старые еврейские дома, населенные поздними пришельцами, которые говорили на малопонятных или вовсе непонятных для Русинова языках, и это облегчало работу его воображению. Если б они не ушли, те, прежние, было бы еще трудней, потому что прежние русиновы тоже говорили на языке ему непонятном. Однако они ушли, да и он здесь был ненадолго…
Он с удивлением вслушивался в здешнюю гуцульскую (а может, уже и лемковскую или даже бойковскую) речь – каких только слов в ней не было: «бициги» и «роверы» вместо велосипеда, «варош» вместо города, «колежанка» вместо подруги и «плафон» вместо потолка.
На третий день своего бегства-автопробега он оказался на шумном автовокзале в городке Хуст.
Отсюда он решил поехать в Солотвино, где видел когда-то в юности соляные подземные залы (почти такие же он видел поздней под Краковом, в Величке, где его друзья из польской киногруппы снимали многосерийный фильм. Где этот фильм, вышел ли? Где они, эти друзья? Где сама Польша?). До автобуса оставалось ждать полчаса, надо было швырнуть где-нибудь рюкзак и пойти поесть. Тщетно ища пустой ящик автоматической камеры хранения, он встретился взглядом с высокой, розовощекой девушкой в затрепанной, но щегольской рубахе – из тех, что когда-то называли батником, а теперь по другим уже признакам не то марлевкой, не то махровкой.
– Вали сюда! – сказала она. – Посторожу.
Это было удивительно, как она сразу поняла, что он не здешний. Что он не вуйка. И что его можно купить на такое обращение. И что ему обрыдло уже одинокое путешествие в иноязычной среде.
– Поесть принести? – спросил он и понял по ее просиявшим глазам, что угадал, попал в точку: ей хочется есть.
В столовке он с любопытством подумал о своем рюкзаке – доведется ли увидеть его еще? И все же он купил для нее коржик, бутыль кефиру, кусок жареной рыбы. Она протянула ему рупь, настаивая, чтоб он непременно взял, потому что пока еще есть, немного, но есть.
– А когда не будет, что?
Она пожала плечами. Без сомнения, это был глупый вопрос. Разве умные люди задумываются над тем, что будет завтра? Пославший день пошлет и хлеб для пропитания. Русинов понял, что она оттуда, из больших городов, из «хорошего дома».
– Москва?
– Ленинград.
Ну да, как же он не заметил эту северную кровь, эти следы недобитого поколения или добитого не до конца.
– Давно из Ленинграда?
– Мы сперва поехали в Ужгород. Там был один очень интересный человек. Он был художник. И он сказал, что нам надо посмотреть озеро. Но все уехали в Ленинград. А я в этот день встретила йога. Самый настоящий, не то что другие. Он делает бусы. И продает. Он совсем ничего не ест и пьет воду…
– Где он сейчас?
– Улетел. Он был из Куйбышева. А здесь он был у друзей. У его друзей большой дом в Берегове. Сейчас их тоже нет. Очень жалко. Там был один очень интересный человек. Он диссидент. Он даже сидел в тюрьме. У него шесть собак. Я смотрела за его собаками. Вы, конечно, знаете, что собаки понимают людей, но это собаки…
– Диссиденты, панки, пацифисты, наркоманы, – припомнил Русинов.
– Нет, мы не принимаем наркотиков. Я даже вино не пью. Ты меня перебил, я про этих собак, они так ко мне привязались, так привязались…
Русинов кое-что понял. Вводили в заблуждение ее рост, ее высокая грудь, в общем, размеры. Калифорнийский лонгитюд, девочки-акселерантки, благодарю вас, ребе…
– Сколько тебе? – спросил он.
– Мне двадцать. Дают больше.
– Нет, нет, конечно, не больше… Ну и что же теперь – домой?
– Можно, конечно, домой. Только я хотела посмотреть озеро, но теперь я не знаю. Он пропал, этот человек…
– Какой этот человек? – спросил Русинов, раздражаясь. – Который был художник? Или который был йог? Или диссидент с собаками…