Смерть секретарши (сборник)
Шрифт:
Евгеньев встал, неуверенно направился в коридор, держась за стены, вышел на лестничную площадку. На улице он побрел куда-то в глубь двора и там, в кустах, отыскал скамейку под чужими окнами. В темноте эти серые бараки казались не такими страшными, окна их светились тепло и призывно. Евгеньев вдруг понял, чего ей хотелось, этой маленькой дурочке, на которой он был когда-то женат (а может, он на ней всегда был женат, и теперь): ей захотелось, чтобы у нее окно светилось вот так ночью, по-семейному, чтоб ни разу не выпадало пустого, незанятого вечера, когда так пугают одиночество и тоска. Евгеньев вдруг вспомнил, что они зарыли сегодня в землю это знакомое, тающее в руках тело, которое он столько раз обнимал этими вот руками. Зарыли, и ушли, и оставили ее там. А в один недалекий день они и его так же оставят, и никакого спасения нет, и надежды тоже нет никакой…
Евгеньев заплакал громко, в голос, и долго не мог успокоиться. Потом услышал над собой сочувственный детский голос:
– Дядя плачет. Дядя потерял что-нибудь.
– Иди вон, ложись!
– Дядя не хочет ложиться, да?
– Иди ложись, а то и тебе попадет, как твоему дяде.
– А где папа?
– Спит твой папа.
Голос был визгливый – молодая визгливая идиотка. Боже, отчего они все такие бессмысленные? И зачем им такие нежные, трогательные дети?
И все же он опечалился, когда и этот визгливый голос замолк. Евгеньев разыскал глазами окно. Потом побрел к подъезду и, опираясь на стены, стал медленно подниматься на третий этаж. Прикинул куда, толкнул дверь – она была не заперта. Евгеньев вошел на кухню, встал перед женщиной, которая чистила картошку. Она была еще совсем молодая, довольно милая, только неприбранная – но он и любил их такими…
– Явился? Хорош, нечего сказать. – Она оправила волосы тыльной стороной ладони. – Пиджак вон порвал новый. Постой. Сейчас готовить кончу – зашью. Чего плакал-то?
– Первая жена умерла, – сказал Евгеньев.
– Помрешь тут с вами. Первую, значит, заездил? Остальные-то живы?
– А твой муж? – спросил Евгеньев.
– Такой же самый, как ты, – сказала она, не поднимая русую голову от кастрюли. – Уже рухнул. Дополз, слава Богу.
– Он не проснется?
– Теперь до утра не встанет. Уссытся. А не встанет. Но уж утром, будь уверен, он у меня утром сам будет свое стирать, как миленький, это я ему устрою… Иди вон ляжь туда, в маленькой. А я кончу – приду. Иди, горе луковое…
Евгеньев руками нашарил диван в тесной комнатке и, прежде чем рухнуть, взглянул в окно, точно пытаясь определить свое положение на планете. Тысячи одинаковых окон таращились на него из тьмы. Где-то за одним из них был теперь Гена. А может, и Рита все же была за одним из них.
Примечания
1
Автор вынужден здесь некритически отослать вас к мнению Дробышева, потому что, не являясь сам по крови совершенно русским, автор не может с уверенностью сказать, что же есть на самом деле человек истинно русский. ( Примеч. авт. )