Смерть секретарши (сборник)
Шрифт:
– Вы не спешите? – спросил Гена. – Может, посидим в кафе? Что-нибудь съедим?
– Насчет того, чтобы съесть… Это сложно. Попробуем. Есть кафе-мороженое.
– Бр-р-р…
– Есть еще молодежное кафе.
В молодежном кафе было какое-то мероприятие: встреча с интересными людьми, по билетам. Их не пустили.
– Мы люди неинтересные, – сказала Таня.
Конечно, Гена мог бы потрясти своими журналистскими ксивами, как не раз делал в Москве и в провинции, но ему до оторопи не хотелось встречаться с интересными людьми (объявление извещало, что встречаться будут слесарь-расточник, работающий уже в счет следующей пятилетки, футболист из местной команды, спортивный журналист и кандидат химических наук – вот уж повеселятся). В других кафе не было интересных людей, но зато рядовые граждане составили несусветную очередь у входа, потому что граждан в городе было много, а кафе – раз-два и обчелся.
Они здорово намерзлись, и Таня сказала, что она бы выпила сейчас стакан горячего чаю. Гена уточнил, что он выпил бы сто грамм. Таня сказала, что в этой ужасной ситуации она тоже не отказалась бы от согрева, хотя в принципе она не пьет.
– В номере у меня живет какой-то майор милиции, – сказал Гена. – Но может быть, он ушел на экскурсию по городу. Или, скажем, погиб при исполнении…
– Вообще-то, мы могли бы пойти ко мне.
– А бутылку мы могли бы купить вот здесь. Очередь вполне умеренная.
– Водку уже не дают, – сказала Таня, проявляя неожиданную осведомленность.
– Зато, может быть, дадут болгарский коньяк. Или какую-нибудь наливку. И что-нибудь закусить.
– С этим сложней, – сказала Таня. – Но я зажарю картошку. Если потерпите полчаса.
– Потерплю, – сказал Гена.
Раз уж они дотерпели, пока винный отдел обслужит всех страждущих, кто стоял перед ними…
Зато потом им стало везти. Гена поймал левака, который за пару рублей подбросил их до Таниного университетского барака. Комната у нее и правда была отдельная. Вполне комната. Даже, можно сказать, уютная. Не было, конечно, никаких заграничных безделушек (никто из Таниных друзей никогда не был дальше Болгарии), зато был наш стереофонический проигрыватель со множеством пластинок (тоже экономическое чудо – на какую такую экономию?), а также множество незнакомых ему книг. И какие-то фотографии – бородатые мужчины, пожилые, носатые женщины. И еще – легкий налет бедности, который теоретически должен был сходить за налет благородства и честности, но все равно почему-то вселял грусть.
Гена перебирал пластинки и книги, и мало-помалу его охватывала робость. Кто они были, эти Малер, и Барток, и Шонберг, и Виотти, и Лютославский, во что они верили, что хотели сказать своей музыкой? Таня, вероятно, понимала это, когда слушала их вечерами в убогом университетском бараке (Боже, с каким презрением озирался бы здесь Юра Чухин, а ты сам, ты-то другой, что ты сам ценишь в жизни?). Целые полки книг по философии – Платон, и Кант, и Кьеркегор, книги про дзен-буддизм и даосизм, книги о религиях мира, о бесконечных плутаниях человечества в лабиринте мысли и веры: Боже, среди каких недоумков живет он, Гена, в Москве, в редакции, в Домжуре, каким они довольствуются убогим набором истин! Он вспомнил Ларису с ее «районкой», ее задумками и усмехнулся – нет, она, конечно, не была жучка, но все равно она была шавка…
Гена подошел к занавешенному окну и отодвинул штору: напротив, в тесной комнате бродило, готовясь отойти ко сну, многочисленное полураздетое семейство. Сейчас они улягутся в этой комнате, все шесть, семь, восемь – сколько же их? – человек и будут храпеть, дышать, стонать, зачинать новые жизни в полуметровой близости друг от друга. А может, они все же счастливы здесь? И разве ему самому долгожданная квартира в Москве принесла счастье? Он вспомнил, как недавно сказал Сашке корреспондент из ЮПИ:
– Вы счастливые люди. Вы даже не знаете, как вы херово живете.
Сашке очень понравилась эта фраза, он повторял ее много раз в подпитии, но только впервые сегодня Гена подумал, что, может, это действительно счастье: не иметь ничего для сравнения и быть довольным своей участью. А он, тот гордый поц из ЮПИ, он что, так уж доволен собой и своей жизнью, мудила? И что, если сравнить его суетливую жизнь с настоящей, некорреспондентской и нежурналистской – с нехамской жизнью? Но может, он все-таки знает кое-что о себе, и тогда понятна его зависть. А эта Таня? Счастлива ли она в своей библиотеке между полками Никитенко и Жуковского, потом в этом полубараке на окраине холодного города? Не похожа она что-то на счастливую, хотя держится с достоинством. Есть же у нее, наверное, какие-то свои женские дела…
Таня вошла с картошкой, увидела, что он смотрит в окно.
– Это тоже наш университетский дом, – сказала она. – Малосемейка. Все удобства и кухня – общие. С удобствами, впрочем, у них теперь сложно. Там в конце коридора было раньше по туалету. А потом их отдали под жилье. Пенсионерским парам. Поставили там столы над унитазами, койки по стенам. Тетя Маша ко мне ходит, они с мужем в такой живут…
Гена сказал испуганно:
– Там, напротив, большая семья, я видел…
– Да, семьи растут… Садись есть. – Она посмотрела на него вдруг ласково и насмешливо. – Ишь ты, впечатлительный. Наш собственный корреспондент… А ты умеешь говорить бодрым голосом и с надрывом, будто ты хочешь перекричать шум великой стройки?
– Я не на радио, – обиделся Гена. – Я… – И вдруг запнулся, вспомнил свою «Богородскую новь», ткачиху… Все одно, все говно, суета сует и говней говна – кто это говорит? Ну да, Юра из «Работницы»: а уж что он сам лепит, Юрик, какой «вкусный кусочек» он отлудил к шестидесятилетию – волосы дыбом.
– Выпьем, – сказала Таня. – Должен же кто-то из нас сказать это заветное слово.
Они выпили и согрелись. Она была розовая и вовсе не такая зануда, как в библиотеке, – и лицо хорошее, и бок мягкий. Она сама первая его поцеловала, но они продолжали все так же сидеть и разговаривать – обо всем. Он спросил, счастлива ли она, и она сказала, что да, очень часто: и здесь, вечерами, даже одна – с книгами, музыкой, – и там, на работе.
– Я была, например, счастлива сегодня, когда ты нашел карандаш, а я поняла, откуда он… Я все себе очень четко представила. Он ведь был намного старше своей Елизаветы, Василий Андреевич, лет на сорок, и он был потрясен, когда выяснилось, что она давно его любит, с детства… Потом все пошло хуже – она болела, ударилась в мистику, он не мог уехать в Россию, а в доме все говорили по-немецки. Приезжал Гоголь, тоже очень грустный – в хандре, в исступлении… Зима, дождь. Пустой замок, ей все чудятся привидения, и вот он читает путеводитель, мечтает, как летние горы потянутся по сторонам…
– Он был влюблен, он добился счастья и он стал несчастен?
– Что ж, целый год он был счастлив. А если б и не год – если б неделю, что с того? Мы вовсе не рождены, чтоб быть всегда счастливыми. Как птица для полета – это очередная глупость Максимыча. Есть, конечно, такие беззаботные птахи, но не здесь, не в наших краях – может, какие-нибудь там неаполитанцы…
– Или тбилисцы… Или горнолыжные инструкторы.
– Может быть.
Они перешли беседовать на диван и почти допили бутылку. Он зевнул. Она сказала просто: