Смерть титана. В.И. Ленин
Шрифт:
Только не мне приводить хрестоматийные эпизоды отечественной истории и восторгаться царем-Освободителем Александром II. (И Первый, и Второй и Третий — все они одним миром мазаны.) Собрав предводителей дворянства со всей России, за несколько лет до введения знаменитого манифеста, при помощи которого так удачно было обездолено и обезземелено крестьянство, он сказал, колеблясь и вызывая непонимание своей недовольной аудитории, примерно так: «Вы знаете, что существующий порядок владения душами не может оставаться неизменным, лучше отменить крепостное право сверху, нежели дожидаться того времени, когда оно само собой начнет отменяться снизу. Прошу вас, господа, подумать о том, как бы привести это в исполнение».
Комментариев, как говорит самая современная журналистика, здесь не требуется. Всех господ дворян устраивал существующий порядок вещей, и, если бы не перегретый котел, все могло бы остаться по-прежнему.
За тридцать с лишним лет до монаршего признания, что «вопрос назрел» для вынесения его на дворянский просвещенный суд, об этом заявили на Сенатской площади декабристы. Тогда венценосный всемилостивейший христианин-царь соизволил утвердить казнь через повешение для пятерых декабристов, остальных сослал в Сибирь, а потом минуло время — и его венценосный домовитый и христианолюбивый потомок утвердил казнь пятерых мальчишек, даже не сумевших (обращаю внимание!) совершить свое отчаянное покушение. Среди этих худых и ломких мальчишек был и брат Саша, только что получивший золотую университетскую медаль за исследование о кольчатых червях. Повесили студента. Для острастки других, чтобы не горячились. В назидание потомкам. Для этих-то потомков я и приведу имена всех пятерых: А. И. Ульянов, П. Я. Шевырев, B.C. Осипанов, П. И. Андреюшкин, В. Д. Генералов.
Но это свойство бесконечно терпеливой христианской России: чем беспощаднее гнет и безысходней реакция на естественные требования народа, тем отважнее и бескомпромисснее народный отпор. Недаром русский мужик в горе рвет рубаху у себя на груди. Такова и русская интеллигенция, взявшая на себя роль водителя самых угнетенных и отсталых слоев общества. Собственно, здесь, на этом праведном пути, интеллигенция и стала интеллигенцией, но превратилась в философствующего буржуа, когда в революцию вспомнила о своих удобствах, о спокойных профессорских квартирах и светской близости к великим князьям. О, эти любители пенок и сливок… Ну к этому разговору я надеюсь вернуться, когда придется говорить об интеллигенции в революции и об интеллигенции во время гражданской войны. Я готов принять упреки по поводу высылки интеллигенции в двадцать втором году, и у меня есть что сказать ей в упрек. Но пока мы имели дело с другой интеллигенцией.
Вехи развития и самосознания России — это вехи освободительного движения. Прошло всего лишь пять-семь лет после казни декабристов, еще их тени не исчезли с низких стен петропавловских равелинов, а мы уже видим молодого и далеко не молчаливого Герцена, а дальше литературно-философский кружок Станкевича, увлеченного иллюзорными идеями Сен-Симона, а в 40-е годы молодая интеллигенция уже в массовом порядке взялась штудировать Гегеля и из него извлекала последовательно революционные выводы… Вот она польза самой отвлеченной науки — философии, с которой отчаянно борется любое правительство и с которой сегодня чувствует себя неуютно даже наше, советское. А после Гегеля мода, которая часто выражает сегодняшние потребности духа, пошла на Шарля Фурье и Виктора Консидерана, социалиста-утописта, наиболее последовательного фурьериста, редактировавшего «La Phalanstere». Но это уже тема кружка Буташевича — Петрашевского, ликвидированного в 1849 году. Дата — памятная в литературе: в десятилетнюю отсидку пошел участник этого кружка Федор Достоевский. Но в этом кружке молодежь договаривалась до главного. Вслед за Консидераном, вслед за Бабефом они стали утверждать недостаточность, даже бесполезность чисто политических перемен и революций, если они оставляют без изменений эксплуататорский строй, основанный на частной собственности. Это тоже, кстати, черта интеллигенции того времени — бескорыстие и стремление не принимать на себя груз собственности.
Я привожу эти примеры не из-за страсти любого мемуариста-воспоминателя к подробностям, а для того чтобы показать, что и народники, и социалисты, и потом большевики не возникли из воздуха. Они все — следствие особенностей русской жизни, переплетения нарождающихся буржуазных тенденций с путами и средневековыми доспехами; самодержавия. Надо сказать еще, что наряду с традиционно русской, крестьянской мечтой о свободе значительная часть русской молодежи подпала под влияние самых передовых идей Запада. Герцен и Бакунин, уехавшие из России либералами, в изгнании быстро сделались революционерами-социалистами и анархистами. Русская действительность плодит и будет плодить революционеров в каждом поколении, которые станут отрицать завоевания отцов. В этих случаях мы часто все объясняем словами «контрреволюция» или «реакция». Кронштадтский мятеж, подавленный нами с такими неслыханными жертвами и трудностями в 1919 году, — это, конечно, был мятеж, подготовленный и сконструированный контрреволюцией, но ведь это еще была реакция простых и часто неграмотных солдат и матросов на неумение местного большевистского руководства создать сносные условия жизни, на чванливость новой власти — недаром возникло меткое словечко «комчванство», — несбывшиеся иллюзии участников любой революции, что уже завтра, послезавтра, ну очень скоро после революции все будет сытно и хорошо. Но, может быть, есть еще один критерий отсчета: хорошо человеку и хорошо государству? Это самый тонкий вопрос, который обязательно должен решать политик, попеременно уступая одним во имя других. Здесь только важно, чьими интересами живет сам политик.
Маркс, конечно, создал великое учение, даже скорее религию. Но его классическая теория, несмотря на свежесть революционных наблюдений в полной революциями Европе XIX века, не обладала практическими советами по технологии революции. Но, может быть, это и не задача теоретика: я не могу упрекнуть ту горстку социал-демократов, которые начинали социал-демократическую пропаганду в стране, в том, что они плохо знали историю революционного движения в Европе и Америке. Это всегда надо знать не только революционеру, но и любому политику, потому что действенность политики в конечном счете решает общая культура. Но современное пополнение политиков почти не знает истории движения, не учится на давних, но таких действенных уроках.
В смысле двойственности — революционизированного сознания, с одной стороны, и привычек благополучной среды, с другой, — Маркс был не одинок. В партии у него были и есть последователи. Я думаю, моя мысль понятна?
Мы тысячу раз осуждали заговорщицкое начало бланкизма, нечаевщину с ее специфически нигилистической моралью, критиковали «революционное меньшинство» Петра Ткачева, максимализм Робеспьера, книжный коммунизм Бабефа и его «Заговор равных», но разве, осуждая и критикуя, мы не восхищались этими удивительными людьми, отдавшими отнюдь не в фигуральном, а в буквальном смысле слова свою жизнь за революцию? Разве не учились на их горьких примерах, разве молчаливо не позаимствовали в свою практику что-то из их критикуемых теорий? Я ставлю уклончивое «что-то», но ведь по сути именно они сформировали взгляд на практику революции. Вряд ли можно разделить влияние учителей, которыми ты восхищаешься, но с учением которых порой не согласен, на «положительное» и «отрицательное»? Бутерброд с вареньем невозможно превратить в варенье отдельно и в просто хлеб. Да, Маркс — светило первой величины, солнце, мощно и неуемно освещающее путь. Он дал импульс и формулы, которые определяли решение задачи. Но разве, кроме солнца, не существуют и не светят простые звезды, которые мерцают своим скромным светом и помогают отыскивать дорогу мореплавателю в темное время суток?
Великое дело — в свое время, и, конечно, лучше в юности — прочесть нужные книги. Они предохраняют от сделанных кем-то ложных шагов и повторных ошибок. Потом читать будет некогда, потом читается только необходимое, потом надо действовать. Потому что жизнь — это не рефлексия, а действие. Я будто вижу их живыми, этих «малых революционеров-философов». Они жили и погибли (ни к одному из них не подходит слово «умерли») в разные годы. Вот они, словно философы афинской школы с фрески Рафаэля, идут на меня из-под какой-то арки. В разном платье, с различным выражением на лицах.
Невысокий, тщательно одетый молодой человек в хорошо напудренном парике — Робеспьер. Провинциальный адвокат-архивариус, заставивший слушать себя сначала Учредительное собрание, а потом и всю Францию. Нужно было иметь характер, чтобы непрерывно, изо дня в день ломиться против течения, выступать в атмосфере враждебного внимания, одному против всех или почти всех. Он был близорук, щурился, порой надевал очки. Голос его был негромок. Сейчас кажется, что довольно простенькие мысли высказывал этот застегнутый на все пуговицы человек. Идеи социального равенства, народного суверенитета, политического равенства — идеи эгалитаризма. Погиб на гильотине. В своей речи «О том, как быть с Людовиком XVI» он говорил: «Чтобы найти решение проблем, надо рассмотреть лишь два вопроса: 1. Что разрешает справедливость и что она предписывает? 2. Чего требуют государственные интересы?» Это довольно сильное высказывание почему-то оказалось не забытым мною из собственного раннего чтения. Удивительным образом подобное раннее чтение оказывается школой зрелости.