Смерть в Галерее
Шрифт:
— Да, я помню, — запнувшись, сказала она. Филлиду начала бить нервная дрожь.
— Я его очень хорошо помню, я помню все, что с ним связано. — Ее голос был хриплым. Она говорила очень тихо, еле слышно. — Он такой сильный, Фрэнсис, невероятно сильный. Завтра он будет здесь. После похорон в дверь позвонят, станет еще больше шорохов и шагов, и он будет здесь.
Фрэнсис вскочила.
— Тебе нужно лечь в постель, — сказала она. — Прими аспирин и немного поспи. Это безумие, моя дорогая. Твои нервы никуда не годятся.
Филлида ее не слушала. Ее лицо выглядело ужасно при ярком электрическом свете.
— Я боюсь, — сказала она. — Я смертельно боюсь. Ты не можешь понять. Никто не может понять. Фрэнсис, как ты думаешь, Дэвид любил меня все эти годы?
— Дэвид?!
— Да. Когда-то он любил меня. Должно быть, любил. Я отвратительно к нему относилась, я понимаю. Но, видишь ли, есть такие мужчины, которые начинают относиться к тебе совершенно по-другому, когда ты так себя ведешь. Они начинают тебя как-то уважать, и потом долго помнят ваш роман. Если он был скрытый романтик, то мог… Что бы тогда было, страшно подумать. Как я должна была себя вести? Как же я должна была себя вести?
— Знаешь, не стоит из-за этого переживать. — Фрэнсис поняла, что это прозвучало грубо, но решила, что уже ничего не исправишь.
Филлида покачала головой.
— Это не просто переживания. Ты не понимаешь, — сказала она. — Предположим, Дэвид знал, что Долли скоро найдется. Допустим, у него было предчувствие. Допустим, Роберт сказал ему об этом, как и мне. — Последняя фраза, казалось, ее испугала, потому что она прикрыла рот рукой. — Я этого не говорила! — вскрикнула она, как истеричный ребенок. — Я ничего не говорила. Ты ничего не слышала.
Фрэнсис позвонила.
— Я пошлю за Доротеей, и мы уложим тебя спать, — предложила она. — Ты успокоишься и постараешься заснуть. Ты сведешь себя с ума такими мыслями.
— Ты не веришь мне? Ты думаешь, что то, что я сказала, неправда? — Филлида была в истерике.
— Я ничего не слышала, — выразительно сказала Фрэнсис. — Ты хочешь принять ванну? Если хочешь, я приготовлю.
Филлида все еще плакала, когда они уложили ее в постель. Старая Доротея посидела рядом, пока она заснула. Но утром, к удивлению и великому облегчению всего дома, она взяла себя в руки. Она спустилась вниз очень рано, печальная и элегантная в черном строгом костюме, посмотрела цветы и даже успокоила плачущую миссис Сандерсон. Тем утром Фрэнсис увидела ее окаменевшую грустную фигуру с высоко поднятым подбородком и сухими глазами. Она стояла рядом с огромным венком, присланным от сотрудников Галереи. Даже тогда, когда вся эта мрачная история еще была ей абсолютно не понятна, Фрэнсис поняла, что эта скорбная картина отчаянного мужества сестры останется в ее памяти навсегда.
Похороны показались Фрэнсис кошмарным сном из тех, которые иногда вторгаются в реальность, чтобы напомнить, что на свете нет ничего такого ужасного или грустного, что не могло бы произойти в жизни. Даже ветер дул в это утро с невероятной судорожной силой. Он рыскал по площади, срывая шляпы и яростно теребя платья, дразня лошадей и разбрасывая цветы. Это Габриель настояла на лошадях. Никакая машина в мире не может произвести такого впечатления скорбного достоинства, как шестерка черных лошадей в серебряных сбруях, с черными плюмажами и печальным звоном подков по мостовой. Черные плюмажи были личным даром владельца похоронного бюро. Это был престарелый человек, с первой встречи распознавший в Габриель настоящую представительницу великой викторианской эпохи. Более того, он лично проследил, чтобы церемониал прошел с подобающей торжественностью. Итак, плюмажи были воскрешены из небытия, и лондонцы впервые после войны получили возможность увидеть обряд погребения во всем его величии. И сейчас плюмажи возвышались в серебряных украшениях над катафалком и реяли над головами лошадей, как огромные букеты черных пальмовых листьев. Ветер с триумфальным шелестом развевал их под окнами гостиной, где Роберт Мадригал в последний раз встречал своих друзей.
Друзей было мало. Было прислано огромное количество цветов, но цвет общества отсутствовал. Однако в пришедших проститься недостатка не было. Событие освещалось в газетах. «Убийство искусствоведа. Похороны», — сообщали газетные шиты на Пиккадилли. Площадь была переполнена спокойными праздными людьми, каждый из которых едва ли обменялся с Робертом приветствием при жизни, но пришел поглазеть на его похороны, как пришел бы посмотреть на любое происшествие, о котором хоть немного говорят в обществе.
Конечно, все это было очень кстати. Фрэнсис поняла это, когда они вернулись после маленькой грустной и холодной церемонии и встретились в столовой, чтобы немного выпить, согреться, и постараться забыть большое печальное кладбище, где цветы были предоставлены ветру, а Роберт — равнодушной желтой земле.
Гостей было сравнительно немного. Конечно, пришло большинство сотрудников Галереи, собралась обычная компания дальних родственников, которые всегда появляются на свадьбах и похоронах как непременный фамильный атрибут. Старый Вортингтон привел своего сына, похожего на доктора. Еще пришел несколько потертый джентльмен из клуба, который посещал Роберт. Он сказал, что не так давно ссудил Роберту деньги в долг. Но от остальных все поступали и поступали телеграммы, траурные букеты и венки.
Единственным гостем, пришедшим без приглашения, была полиция. Они смущенно слонялись по дому, внешне сожалея о том, что вынуждены выполнять свой служебный долг в такой момент, но в душе благоговейно гордясь этим.
Вся поездка прошла на грани здравого смысла. Так как у Роберта не было родственников ближе Южной Африки, Габриель настояла на том, чтобы вдова ехала в первом лимузине в сопровождении ее собственного дряхлого племянника. Это была экзальтированная личность, которую буквально в последний момент телеграммой выдернули из Борнмутского дома для престарелых. Он, съежившись, сидел в углу лимузина рядом с Филлидой, мучительно вспоминая давно забытый этикет и думая о сквозняках и своей слабой груди.
Фрэнсис и Дэвид, как официальный жених, ехали за ними, потом следовала мисс Дорсет, сопровождаемая старшим клерком галереи.
Это был драматичный спектакль, такой же чинный, достойный и смелый, как сама Габриель. Его кульминационным моментом было появление миссис Айвори в гостиной. Она лично встречала их с кладбища, восседая в огромном величественном кресле. Позади, как часовой, стояла Доротея. Габриель была в черном, к которому с юности питала полнейшее отвращение. В ореоле колеблющихся фалл и складок ее лицо и руки были такими же легкими, светлыми и серебристыми, как ее имя.
Филипп Айвори улыбался ей с портрета кисти Лоуренса. Свет люстр, освещавших Габриель еще в дни былой славы, играл на черном муаре ее платья. Она приняла на себя всю тяжесть руководства этим спектаклем. И сейчас вся эта невеселая компания, люди, в сознании которых слова «тайна», «что-то подозрительное», «скандал», «убийство» все росли и росли, вытесняя все остальные мысли, обернулись к ней, восхищенные и успокоенные.
И все-таки это было нелегко. Всех в комнате объединяло чувство ответственности, всем хотелось быть ближе друг к другу, плотнее сомкнуть свои ряды перед лицом несчастья, но за этим всем стояло еще одно, совсем другое трусливое чувство, которое нашептывало: «Расслабляться нельзя. Возможно, я сейчас касаюсь плеча убийцы на похоронах его жертвы».