Смерть в Киеве
Шрифт:
– Угадал, лекарь. В Киеве голодно становится с каждым днем и будет еще голоднее, потому что все вымерзло зимой, теперь ветры выдувают все, что посеяно в полях. Отовсюду люд бежит в Киев, ищут здесь еду, а разве она в Киеве растет? На княжеской Горе не пашут и не сеют, только жнут да жрут. Вас же кормить могу лишь благодаря курам Войтишича-воеводы, потому что для него да для игумена Анании откармливаю кур весь год, и едят эти куры, словно игумены или митрополит. Даю курам ячмень вареный и пшено сарацинское попеременно: раз в пиве, раз в молоке. Смешиваю его в мисочках с медом. Днем в жбанчики
Теперь вот и вас кормлю, как кур. Корму у меня вдоволь, потому как кур для воеводы нужно очень много. Каждый день у него на пиршествах по десять да по двадцать бояр и иереев. Бывают послы чужие, купцы.
– Вот уж!
– гмыкнул Иваница.
– Так мы для тебя куры! Хотя бы уж петухи!
– Петухов не держим. Хоть раз вы слыхали, как тут петух поет! Воевода не любит, чтобы у него во дворе кто-нибудь подавал голос. Ни песен, ни крика.
– И соловьев не слыхали в Киеве. Вот весна!
– Иваница промолвил это так, будто во всем виновата была Ойка. Но девушка не растерялась.
– Когда людям есть нечего, - резко ответила она Иванице, - то не поют и соловьи!
– Детей не видели здесь ни разу, - заметил Дулеб.
– И детей воевода не любит. Пока я была маленькой, меня не выпускали на глаза воеводы. У него нет детей, и чужих не любит. Они бесплодны все: Войтишич, и Анания, и сестра игумена, которая была женой воеводы. Умерла несколько лет назад.
– А когда ты выросла, тебя стали выпускать?
– спросил Иваница.
– Видел то, что показывала? Могу и еще показать! И всем, кто рвался бы ко мне!
Она крутнулась, сверкнула своими дивными глазами то ли гневно, то ли лукаво и исчезла из хижины, прикрыв за собою дверь с прибитыми извне для видимости двумя досками накрест.
– Зачем ты досаждаешь девушке?
– осуждающе спросил Дулеб.
– Она сделала для нас так много, как никто в этом городе. Ты не должен смотреть на нее как на любую другую девушку.
– Вот уж! Каждая девушка-это неоткрытая земля, неоткрытая и незавоеванная, она ждет, чтобы ее открыли и завоевали. Это уж так. Хочет этого, но и борется против этого. Как бы ты это объяснил, лекарь?
– Потому что в женщине, если хочешь, таится бог. А бог соткан сплошь из противоречий. Как сказано: десница не ведает, что делает шуйца. Так и бог. Повелевает сушей, но и водами тоже. Зажигает огонь и гасит его ветром. И все это - одновременно.
– Не знаю про бога ничего, - вздохнул Иваница.
– Да и какое мне дело до него? Не видел его никогда и не увижу, потому что никто не видел. Женщинами же населена земля. И что есть слаще на свете? Я всегда был добр к ним, и они были добры ко мне. Счастье само приходило ко мне, никогда я не брал его силой.
– А ныне?
– Ныне взял бы и силой. Готов на все. Хочешь правду скажу? Мешаешь ты мне, лекарь. Сдерживаешь, что ли. Да и сила - какая теперь у меня сила? Вот здесь - в этой паршивой хижине? Когда ползу в кусты бузины по нужде, тогда и жить перестает хотеться. Разве ты человек? Сидим, прячемся, ждем. А чего?
– Нужно выждать, пока минует какое-то неблагоприятное время, - вот все, что могу тебе сказать. Если бы могли вырваться из Киева, сократили бы это время, а так сдались на его милость.
– Вот уж! Время. А что такое - время?
Время стало их злейшим врагом, потому что других врагов для них обоих не существовало, пока никто не узнал об их укрытии. С временем надо было бороться, его нужно было провести, истратить на какие-нибудь мелочи и глупости; Иваница доставал из своего мешка ременную уздечку, прихваченную с собой неведомо зачем; сидел, теребил ее, позвякивая удилами, напевал себе что-то под нос. Дулеб разворачивал пергамены, перечитывал написанное, пытался думать, но убеждался, что не в состоянии это делать то ли из-за безвыходности, в которую попал, то ли из-за возни Иваницы с уздечкой, не имевшей никакого смысла.
– Зачем ты взял эту уздечку?
– спросил его Дулеб.
– Вот уж! Каждый берет, что может.
– И тебе охота возиться с ремешками да железом?
– А что же мне делать?
– Ну... Я не знаю... Но мог бы...
– Так буду лежать. Вот отвернусь к стене и буду лежать. Хочешь, чтобы я отвернулся от тебя? Я отвернусь.
Он в самом деле лег, отвернулся к стене и затих.
– Иваница!
– позвал через некоторое время Дулеб.
– Ну?
– Обиделся?
– Вот уж! Когда тебя обманули, весь свет не мил.
– Ты все еще о нашем суздальском заточении?
– Может, и о нем, а может, и нет. Снова сидим. А за что? За кого-то и для кого-то?
– Там мы просто готовились к важному делу. Тут терпим уже ради дела, которое пробовали делать. Подговаривали, стало быть, люд против князя Изяслава. Изяслав мог нас заковать в железо, а то и убить.
– Вот уж! Когда-то я был просто Иваница и не знал никаких хлопот, теперь стал тем, кого могут убить. Хотят убить. Ищут для этого, ловят. А за что? Во имя задуманного князем Долгоруким? С одной стороны князь, с другой стороны еще один князь. Иваница между ними. Один князь может убить Иваницу во имя другого князя. Но не во имя самого Иваницы, получается. Был ли кто-нибудь среди людей, кто просто защищал свое собственное имя, Дулеб? И чтобы убивали его за то, что он есть он, а не чей-нибудь прислужник, посланец, лазутчик, сторонник?
– Как на это посмотреть. Ежели ты проникнешься думами князя Юрия, скажем, тогда ты...
– А не хочу проникаться чужими думами! Своими хочу!
– Тогда надобно их иметь. И такие, чтобы поднимали тебя над многими, чтобы люди зажглись твоими думами, пошли за тобой.
– А ежели один?
– Один человек не может. Бессилен. И когда исчезает, то бесследно.
– Зато мертвым суждена вечность. Так говорят святые отцы?
– Мертвым суждена вечность, но живым она суждена еще больше, - вот о чем надобно думать и печься, Иваница.