Смерть в Киеве
Шрифт:
Слово "Долгорукий" гремело повсюду, как залог спасения, надежда на избавление, никакие наказания не могли этому помешать, тысяцкие были бессильными, у восьминника Петрилы, когда вставал он перед князем, глаза метались, будто две потаскухи царьградские, но ничего утешительного сказать Изяславу он не мог, хотя и перечислял, скольким заткнули глотку, скольких бросили в порубы, скольких услали туда, откуда не возвращаются, чем нарушены были извечные киевские правды и обычаи, согласно которым человека возбранялось карать смертью даже за тягчайшие провинности, ограничиваясь каждый раз лишь вирами.
Изяслав ездил по Киеву, плакал прилюдно, собирал на трапезы дружину, боярство, лучших мужей, велел пускать туда и гуляк, и бедноту, дабы разносили они по всему городу его слова, жаловался на Долгорукого: "Если бы он пришел лишь с сыновьями, то какая ему волость по душе, ту и взял бы. А он привел на меня диких половцев и врагов моих Ольговичей, потому-то и хочу биться!"
И пока плакал, да подкармливал своих приближенных, да снова плакал и упрекал Юрия за его дружбу с половцами, сам тайком послал к неуемным половецким ханам одного из четверых Никол, а именно Безухого, пустив перед тем слух о тяжкой немочи боярина, и объявил розыски своего приближенного лекаря Дулеба, который единственный только и мог спасти верного боярина.
О половцах речь должна быть особой.
Никто не знал, откуда пришли половцы, а было это еще при сыновьях Ярослава Мудрого. Они вытеснили печенегов, еще более диких, чем сами половцы, заняли их степи, не смирились перед русскими князьями, как это сделали торки и черные клобуки, которым киевский князь отвел земли вдоль реки Рось и пустил до самой Припяти, так что с одной стороны Киев словно бы охранялся городом Торческом, а с другой - Чернобылем. Половцы не хотели оседать на земле. Вся их жизнь была сплошным бегством, они меняли небо и землю, траву и ветер, в то же время не изменялись сами. На землю, куда приходили, смотрели как на свою собственность, и для тех, кто там рождался, становилась она на более или менее длительное время отчизной. Гнали впереди себя огромное множество рогатого и мелкого скота, но главная их забота и старание сосредоточены были на лошадях. Привыкшие с детства ездить верхом, они считали унизительным для себя ходить пешком, часто садились на коней боком, по-женски, и так сидя вели речь о делах, размышляли, спорили, продавали, покупали, пили, ели, спали, склонившись на узкую шею своего скакуна, и видели во снах новые земли, новое небо, новые травы, новые ветры. Самым счастливым считался тот, кто погибал в битве, их победам радовались даже звери и птицы, волки выбегали из буераков и, задирая морду к небу, счастливо завывали, орлы и желтоногие птицы радостно кричали в честь победы, половецким богом была лишь сила, ей поклонялись, ей приносили жертвы, сладчайшей из которых была опять-таки победа, потому что поражение покрывало позором все племя и весь народ, счастливы были глаза, не видевшие поражения, счастливы уши, не слыхавшие о нем, жены половецкие при поражении убивали беглецов, в груди которых сердца дрожали вдвое сильнее, чем в груди храбрых, резали стариков, удушали новорожденных, бросали их под конские копыта и закалывались сами. Песни пели о земле, о конях, об утренних звездах и смерти воинов, а больше ни о чем не пели. Обращались в песне от имени мертвых героев к воронью и орлам: ешь, орел, мою юность, насыщайся моим мужеством, твое крыло вырастет от этого на локоть, а когти - на пядь.
Владимир Мономах всю свою жизнь бился с половцами, хотел покорить их, прибрать к рукам, рассеять, потому и прозван он был грозою половцев, он и в самом деле запер их в их стойбищах, они боялись одного лишь имени Мономаха, однако после смерти князя снова поднялись племена, взялись за свое, содрогалась земля под копытами коней, горели села и города от набегов. Мономах замирился с двумя коленами половецких ханов Гиргеня и Осеня, породнился с племенем Гиргеневым, взяв сыну Юрию в жены внучку половецкого хана, тогда как Олег черниговский своему сыну Святославу взял внучку Осеневу. Позднее, когда хана Гиргеня отравили волжские булгары, Юрий ходил мстить за своего родича, и это был единственный поход, в котором он прибег к разрушениям, пожарам и несправедливости, хотя, говоря откровенно, виновен в том был не Юрий, а его дикие родичи, сопровождавшие его в походе. С тех пор Долгорукий очень осмотрительно приглашал половцев, когда же такое случалось, он ставил непременное условие ханам: удерживать воинов своих от грабежей и насилий.
Но не все половцы были благосклонны к Юрию. Те из них, которые вели свой род от ханов Итларя и Китана, коварно убитых Мономахом в Переяславе, враждебно относились к русским князьям, подстрекали и другие племена, где были ханы Товлий, Изай, Бокмыш, Осалук, Седвак.
К ним и метнулся Никола Безухий с драгоценными дарами от киевских бояр и с просьбой ударить неожиданно на торков и черных клобуков на Роси, ибо те все еще колебались - посылать ли подмогу Изяславу или же ждать Долгорукого и перейти на службу к нему, как старшему князю в роду Мономаха, а значит, и самому надежному.
Безухий шептал ханам, что князь киевский не станет защищать своих диких подданных, а Долгорукий не успеет прийти на подмогу, потому-то половецкие воины могут насладиться там вдоволь и взять добычу, тогда как князья будут стоять друг против друга да похваляться.
Ханы подмигивали узкими глазами, покачивали головами, любовались подарками, молчали, - они сразу смекнули, что этот безухий не ждет от них речи, ибо все равно ничего не услышит, даже если они заговорят с ним. Его дело - говорить, передавать веления, просьбы, уговоры; правда, наставляя ладони, он словно старался прислушиваться, но предпочитал слышать не слова, а дикий клекот на берегах Роси. И вот тогда, когда безухий боярин еще сидел в смердящем степном стане и лакомился конской печенкой, собранные воедино из нескольских диких племен воины ударили на черных клобуков, налетели как ветер, сожгли, разрушили, ограбили и исчезли, неуловимые, безнаказанные, преступные, неведомо какой злой силой брошенные на мирных людей, бывших, собственно, их единокровными братьями.
Не время было искать виновного, к тому же нашлись подосланные для этого люди, которые своевременно шепнули, что повинен в том Долгорукий, он должен был бы позаботиться о своих будущих союзниках и подданных, если же он этого не сделал, то и выступать нужно не за него, а супротив него, и тогда хан черных клобуков Кунтувдий повел своих всадников к Изяславу.
Некому было растолковать черным клобукам, что возле Долгорукого были вовсе не те половецкие ханы, которые учинили нападение на торков и черных клобуков. Сюда набегали Товлий, Бокмыш и Седвак, а с Долгоруким шли Билюк, Калотан, Корязь, Темир-Хозей.
Для Изяслава оставалось после этого самое трудное: киевляне. Каждый раз бывало так, что одни гнали его из Киева за добычей, а других он должен был уговаривать, чтобы поддержали силой княжескую дружину, пошли полком, и уже тут приходилось князю земно кланяться простому люду, выслушивать все те огорчительные слова, которые должны были бы слушать также бояре и иереи, но они выставляли князя впереди себя, будто щит, прикрывались им от голоса народа - потому-то и получилось, что князь был бит с двух сторон, словно туго натянутый барабан, и каждый старался ударить сильнее, чтобы громче был звук, чтобы чувствительнее был удар.
Миру киевский князь казался дерзким, добычливым, ловким, удачливым и в делах внутренних, и в сношениях с чужими землями, на самом же деле он давно уже не был таким, он стал жалким прислужником боярским, но прикрывалось это внешне весьма умело. Изяслав ходил в походы, кровью супротивников заливал рвы городов и орошал ею поля, он начинал новый поход, не успев закончить предыдущий, и все это творилось якобы во имя Киева, для Киева, а тем временем Киев давно уже вышел из-под власти Изяслава, он отдан был в руки Войтишича и четырех Никол, которые вершили свои дела за спиной у князя, а то и просто у него на глазах.
Теперь бояре снова выставляли вперед Изяслава, он должен был отогнать опасного Долгорукого, отстоять Киевский стол для себя, а Киев для них, до сих пор это удавалось, потому что как-то так получалось, что за Киев князь воевал вдали от города, прямой опасности еще не было во времена княжения Изяслава, киевляне либо уговаривали его идти с княжеской дружиной, либо просто вынуждали делать это силком, как было во времена похода на Суздальщину, из киевлян легко удавалось сколотить дружину, послав по городу зазывал, расставив умело на вече между людом боярских подпевал и крикунов, но все это годилось когда-то, еще даже вчера, а не сегодня, когда зловещее слово "Долгорукий" звучало и на княжеской Горе и на Подоле, на пустых торговищах и в храмах, среди непокорных и среди самых забитых. Сытый люд не способен к сопротивлению. Только голодный и битый постоянно готов взбунтоваться. Поэтому нужно было хорошенько кормить люд, хоть это и дорого обходится. Но Долгорукий выбрал именно тот год, когда в Киеве голодали, когда торговища великого города опустели, когда в княжеских житницах, о которых Изяслав за эти два лета не имел времени позаботиться, зерна осталось разве лишь для мышей, и вот теперь киевскому князю надобно было созывать вече и просить киевлян идти полком против суздальского князя, угрожавшего уже Переяславу, а стало быть, и Киеву.