Смерть в Киеве
Шрифт:
Однажды Дулеб вспомнил ее белый козий мех, который был чем-то неотъемлемым от нее. Дулеб удивлялся, почему она рассталась с этим мехом. Ведь в прошлом году носила его даже летом.
– Осенью здесь был, а не летом, - поправила она его.
– Но ведь было еще тепло.
– Днем, а не ночью.
– Хотел бы достать для тебя новый мех. Богатый и пышный.
– Зачем он мне? Козий ношу для отца. Он сохраняет свой запах. Отец слышит меня издалека.
– Я подарю тебе мех с запахом воли, пронзительным и острым, в нем будет чувствоваться лесное раздолье и неутолимая жажда свободы.
Он впервые поцеловал ей руку, и Ойка не отняла ее, не убежала, стояла тихая и затаившаяся. Но вскоре в ней все же победила диковатость, девушка увернулась из-под руки Дулеба и исчезла.
– Спишь, Иваница?
– бросил он в темноту свое привычное, хотя голос у него на этот раз был не такой, как всегда, голос выдавал его, так что Иваница даже сквозь сон должен был бы почувствовать и встревожиться, хотя и с опозданием.
Ветер не унимался, то усиливаясь, то немного затихая. Ойка выбирала часы, когда ветер шумел с особой силой, она и сама была словно соткана из ветра, возникала незаметно, будто прилетала, торопливо ставила свою ношу и тотчас же улетала обратно, не было надежды задержать ее. С каждым днем встречи с девушкой казались Дулебу все короче, все мимолетней, и от этого невыносимо болело сердце, охватывало чувство нетерпения.
– Ты так быстро исчезаешь, - пожаловался ей Дулеб.
– Не подумала ли, как мне больно?
Она тихонько засмеялась в темноте, не приближаясь к нему. И тотчас же убежала, будто не хотела признавать ни страданий, ни сочувствий. Неукротимая или неуловимая - так и не мог он определить.
Но однажды она прибежала уже к исходу ночи. На дворе неистовствовала буря, сорочка Ойки шелестела, будто ветрило, волосы девушки разлетались так, что она не знала, за что раньше хвататься: собирать ли волосы, придерживать ли на себе сорочку; тут можно было злиться и смеяться одновременно, обрадованно отдаться на волю ветру или же плакать от бессилия. Она же избрала другое, ей захотелось запутать в бурю еще и Дулеба. Ойка приблизилась к нему на расстояние довольно опасное, но держалась лишь столько, чтобы успеть промолвить: "Иди за мной". В самом деле промолвила, или же ему послышалось в шуме и завывании бури, но Ойка отскочила, и он пошел за нею, борясь с ветром и собственной неуверенностью. Ветер отталкивал его, отбрасывал назад, колебания раздирали душу, он готов был остановиться, вернуться, но именно в этот момент услышал снова: "Иди за мной!" Услышал или почудилось?! И снова шел, бежал, пробираясь сквозь какие-то кусты, забирался в заросли, где ветер казался тише, он проносился где-то поверху в темноте, неистовствовал там, гремел, хохотал, и в его многоголосье Дулебу слышалось снова и снова: "Иди за мной! Иди за мной!"
Он догнал Ойку в непроходимой чаще, темной и пронзительно пахучей не поймешь, то ли сирень, то ли бузина, то ли побеги молодых кленов. Идти дальше было некуда, оба видели это, но она еще повторила, будучи не в силах остановиться: "Иди за мной!" Если же она и не произнесла этих слов, он все равно их услышал, запыхавшийся, взял ее за руку, сказал совсем бессмысленное:
– Не думал я...
Она молчала.
– Что теперь?
– снова спросил он.
– Что?
– спросила она.
– Вывела меня, выманила, а что теперь?
Она молчала, лишь вздрагивала всем телом, а может, это ветер?
– Как же Иваница?
– растерянно спросил он, имея в виду не Иваницу, а самого себя, и девушка, чтобы спасти его от этой беспомощности, пришла ему на подмогу.
– А мне какое дело?
– сказала она дерзко.
– Бредил тобою до Суздаля, и там, и на обратном пути, и тут... Впервые с ним такое.
– И со мной впервые... Мужчины рвались ко мне, а я никого не хотела. Все мне противны...
В отчаянье он поцеловал ее и задохнулся от этого поцелуя так, будто это было впервые в его жизни.
Она все-таки сумела снова вырваться от него, отскочила, куда-то исчезла, он погнался вдогонку, оба очутились под какими-то деревьями, на маленькой, величиной с ладонь, полянке. Дулеб считал, что между ними произошло самое главное, что Ойка уже не будет убегать от него, он протянул руки и, казалось, уже держал девушку в объятиях, но она снова вырвалась, отбежала, отпрыгнула, она рвалась к свободе, не решалась распроститься с независимостью; между ними завязалась отчаянная схватка, борьба, в которой каждый почти с ненавистью добивался своего, когда же мужчина наконец победил, в ответ на это раздалось горькое рыдание впавшей в беспредельное отчаяние девушки.
...И был вечер, и было утро - день первый.
Краски нового дня и далекий крик какой-то птицы оторвали их друг от друга, они молча разошлись, но в этом молчании было так много слов, что их и за всю жизнь не пересказать.
Было бы слишком жестоко еще и теперь убеждаться в том, что Иваница спит. Дулеб украдкой пробрался в хижину, готовясь сразу же улечься на своем месте без привычного "Спишь, Иваница?", но какой-то странный звук заставил его насторожиться, оглянуться вокруг в полутьме; когда же глаза привыкли, лекарь сразу же заметил, что хотя Иваница по обыкновению и повернулся лицом к стене, но лежит он все же как-то словно бы не так, как бывало до сих пор, что-то сегодня было иначе, хотя сразу и трудно было это определить; и тот странный звук, который напоминал шум дождя снаружи, тоже шел словно бы оттуда, где лежал Иваница. Не на шутку встревоженный, Дулеб тихо подошел к своему молодому товарищу и теперь уже отчетливо увидел, что у того содрогаются плечи.
– Иваница, что с тобой? Ты спишь?
Ответа не было, а плечи по-прежнему содрогались, а к шуму дождя прибавилось еле слышное скуление, которое сразу же и прервалось.
Дулеб положил руки на плечи Иваницы и, склонившись совсем низко, заглянул ему в лицо. Парень плакал. Не раскрывая глаз, отвернувшись от всего мира, он заливался слезами, болезненно и горько, содрогаясь всем телом.
– Ну что ты, Иваница?
– Дулеб почувствовал, что ему нечем утешить парня, но не мог удержаться от пустых в таком случае слов.
– Слышишь, Иваница?
Иваница неожиданно отбросил руку Дулеба, порывисто сел, потер глаза, бросил с ненавистью и злобой:
– Что будет? Что теперь будет? Чем утешишь меня? Думаешь, я не слышал? Все ночи не спал и все знаю. И сегодня - знаю...
– Тут никто не виноват, - растерянно пробормотал Дулеб.
– Это происходит помимо нашей воли. Знаешь и сам...
– А разве от этого легче? Рабом твоим зовут меня и князья и бояре, теперь вышло - во всем раб.
– Ты мой товарищ, Иваница. Единственный и самый дорогой.
– А в любви товарища нет.
– У нас с тобой есть общее великое дело.
– У тебя есть, а у меня - ничего.
– Дождемся князя Юрия и оба будем одинаково счастливы.
– Вот уж! Одинаково!
Дулеб хотел обнять его для успокоения, но понял, что это было бы святотатством: теми самыми руками, которыми обнимал Ойку, пробовать утешить товарища.
– Ты ведь твердый человек, Иваница, - сказал Дулеб почти сурово. Мне нечем тебя утешить. Но жизнь долгая, и нужно жить. Слышишь меня? Мы еще выйдем из этой убогой хижины, не век же нам здесь сидеть!