Смерть в «Ла Фениче»
Шрифт:
А без показаний дочери? Очевидное охлаждение между супругами, доступ синьоры к яду, ее присутствие в гримерке в тот злополучный вечер, совершенно не вяжущееся с обычным распорядком. Все это вместе впечатляет. Если же ее обвинят в проведении курса инъекций, лишивших его слуха, то тем самым с нее снимут обвинение в убийстве, — но опять-таки, подобный оборот возможен при условии, что на процессе будет фигурировать имя ее дочери. А это, он знал, невозможно.
— Прежде чем он умер, прежде чем все это случилось, — начал он, оставляя трактовку местоимения «это» на ее усмотрение, — не говорил ли ваш муж
Она помолчала, прежде чем ответить, явно озадаченная подобным вопросом.
— Да, мы говорили об этом. Не часто, всего раз или два. Однажды, когда мы все хорошо выпили, вместе с Эрихом и Хедвиг, у нас зашел такой разговор.
— И что он сказал?
— Это Эрих сказал, если мне не изменяет память. Он сказал, что в будущем, если что-то заставит его бросить работу — не хирургию, а вообще, не даст ему быть — не собой, нет — а просто быть врачом, то он как врач в состоянии решить этот вопрос самостоятельно. Время было позднее, все очень устали, и, наверное, поэтому все были серьезнее, чем обычно. Когда Эрих сказал это, Хельмут объявил, что прекрасно его понимает и поступил бы точно так же.
— Как по-вашему, доктор Штейнбруннер вспомнит этот разговор?
— Думаю, да. Это ведь было летом. В годовщину нашей свадьбы.
— А ваш муж не высказывался на эту тему более конкретно? — И, прежде чем она ответила, он уточнил свой вопрос; — В присутствии других людей?
— То есть при свидетелях?
Он кивнул.
— Нет, я такого не припомню. Но в тот вечер разговор был настолько серьезным, что каждый из нас хорошо понял, что это значит.
— И вашим друзьям он тоже запомнился как столь значимый?
— Да, я думаю — да. Вряд ли я им нравлюсь — как жена Хельмута. — Она вдруг посмотрела на него расширившимися глазами. — Вы считаете, они знали?
Брунетти покачал головой, так хотелось ее успокоить, что нет, они ничего не знали, никак не могли знать и при этом хранить молчание. Но есть ли основания для подобной уверенности? Он дал задний ход.
— Вы не помните какого-нибудь другого случая, когда ваш муж обращался к этой теме?
— Хельмут писал мне письма — еще до нашей свадьбы.
— Что в них говорилось?
— Он пытался отшутиться от нашей с ним разницы в возрасте. И писал, чтобы я не боялась, что у меня на шее окажется жалкий, беспомощный и дряхлый муж, что он уж позаботится, чтобы этого не случилось.
— Эти письма целы?
Наклонив голову, она ответила глухо:
— Да. Я до сих пор храню все его подарки, все до единого, и все письма.
— Нет, все-таки я не понимаю, как вы могли на это пойти, — сказал он. Не ужасаясь, не возмущаясь, просто недоумевая.
— Теперь я и сама не знаю. Я столько обо всем этом успела передумать, что наверняка напридумывала себе новые причины, новые оправдания. Чтобы наказать его? Или чтобы сломить его, сделать таким слабым, чтобы он полностью, всецело зависел от меня? А может быть, в душе я знала, что это подтолкнет его к тому самому, что он сделал. Я больше ничего уже не понимаю и вряд ли смогу когда-нибудь это понять. — Он решил, что на этом она закончит, но нет, она добавила ледяным голосом: — Но я довольна, что сделала это, и я сделала бы это снова.
Он отвел глаза. Не будучи адвокатом, Брунетти
— Скажите, синьора, а сами вы верите, что он пригласил вас за кулисы ради того, чтобы казалось, будто именно вы его убили?
— Не знаю, возможно. Он верил в справедливость. Но если бы он действительно этого хотел, он мог бы все подстроить так, чтобы моя вина казалась убедительнее. Я уже думала об этом. Может, он оставил все как есть, чтобы я ни в чем не была уверена. В таком случае на нем не лежит никакой ответственности за то, что в результате может случиться со мной. — Она слегка улыбнулась. — Он был сложный человек.
Наклонившись вперед, Брунетти коснулся ее предплечья.
— Синьора, послушайте внимательно, о чем мы с вами только что беседовали. — Он решился, подумал о Кьяре и решился: — Мы с вами говорили о том, что ваш муж поделился с вами своей тревогой по поводу своей растущей глухоты.
Вздрогнув, она попыталась протестовать:
— Но…
Он прервал ее, не дав произнести больше ни слова.
— Как он рассказал вам, что глохнет, как это страшит его. Что он ходил к своему другу доктору Эриху еще в Германии, а потом к другому врачу, в Падуе, и оба подтвердили, что да, он глохнет. Что именно этим объясняется его поведение в последнее время, его явная удрученность. И что вы сказали мне, что боитесь, что это он сам себя убил, поняв, что его дирижерская карьера окончена, что у него как у музыканта нет будущего. — Усталость была в его голосе, он и правда очень устал.
На очередные возражения он ответил только:
— Синьора, от правды может пострадать один-единственный человек — единственный невиновный.
Она замолчала, признав его правоту:
— Как мне вести себя дальше?
Он и сам не знал, что ей посоветовать, никогда прежде ему не приходилось сочинять для преступника алиби или помогать ему опровергать доказательства его вины.
— Тут важно, что именно вы сами рассказали мне о его глухоте. Это будет отправной точкой. — Она по-прежнему смотрела на него, не понимая, а он все втолковывал ей, как двоечнице. — Вы рассказали мне об этом во время нашей с вами второй встречи, когда я в первый раз пришел к вам сюда. Вы сказали мне, что у него были серьезнейшие проблемы со слухом и что он говорил о них со своим другом Эрихом. — Она опять попыталась возразить, ему захотелось встряхнуть ее, чтобы до нее наконец дошло. — И еще он сказал вам, что посещал и другого врача. Все это будет в моем отчете о нашем с вами разговоре.
— Зачем вы это делаете? — спросила она наконец.
Жестом он отвел этот вопрос.
Она повторила:
— Зачем вы это делаете?
— Затем, что вы его не убивали.
— А остальное? То, что я сделала?
— Вас за это невозможно наказать, синьора, так, чтобы еще более тяжкое наказание не постигло вашу дочь.
Эта правда заставила ее вздрогнуть.
— Что еще я должна сделать? — послушно спросила она.
— Пока не знаю. Просто запомните, о чем мы с вами говорили в тот день, когда я к вам пришел.