Смерть в Париже
Шрифт:
Из клубов пара проступает мраморный профиль.
— Ты и сейчас, Учитель-Вольтер, помнишь обо мне?
— Да, сынок.
— Меня беспокоит, Учитель, моя двойственность. Она так очевидна! Будто бы у меня две души. За безмерным высокомерием наступает упадок духа.
— Ты, как и я, человек, охваченный великой страстью. Ты, может быть, имеешь тридцать или сорок различных идей по поводу одного и того же предмета…
— Париж и есть тот предмет.
— …Ты и должен иметь их в силу необходимости, поскольку предмет твоей страсти предстает тебе в различных обличьях. Ты, как всякий человек, непостижим, но столь же непостижима и
Пар начинает рассеиваться, а вместе с ним и профиль Вольтера теряет очертания. Я спешу, чтобы успеть.
— Учитель-Вольтер, — говорю, — когда ты был таджиком, ты говорил просто.
— Дело не в простоте. — Голос его еле слышен, и я, выключив воду, напрягаю слух. — Эти слова — а их много! — мы придумали сами. Бог тут ни при чем… Так давай… давай, сынок… Давай, сынок, выпутываться сами…
— Кто?! — Я не понял. — Кто ни при чем, Учитель? Я не расслышал. Я не понял тебя!
Тишина в ответ.
Часы показывали четвертый час то ли утра, то ли ночи. Гусаков сидел, вцепившись в руль старенького «фольксвагена», что в переводе с немецкого означает «народный вагон». Мсье насупился и набычился одновременно. Мы молчали — а о чем говорить? Вспоминать социалистическую юность? Вспоминать о том, как я его не пристрелил? Как его не подстрелили проезжие автоматчики?
Промышленные окраины Парижа спали. Гусаков крутил баранку. Я не хотел вспоминать, но чем более не хотел, тем более вспоминал. Шри Ауробиндо писал о «молчании ума» — молчание не приходило. Он советовал представлять море, и я следовал совету — перед глазами возникало море, теплое, малахитовое Черное море; я плыл по нему на лодке, и ничто не нарушало спокойствия, наоборот… Марина сидела напротив, завернувшись в полотенце, и ее розовая ключица с ложбинкой от шеи к плечу… Эта ложбинка ее выдавала, хотя я еще и не понял — выдавала что? Такое вот «молчание ума». Но лучше все-таки сдохнуть с женской ключицей в мозгу, чем с пулей женского рода во лбу!..
Неизвестное-интересное ждало нас с мсье Гусаковым. Зовут его Николай Иванович. Мы мило закусили холодной телятиной бутылочку красного вина, которую подала нам Марина. Она ухаживала за нами, как за больными. Николай Иванович изволили капризничать. Они как бы поменялись местами. После мсье словно под землю провалился; нет, он не провалился под землю, а спустился в подвал. Вернувшись, выдал мне с десяток полных обойм к «Макарову». В сумке, которую он приволок, я увидел целый арсенал — помповое ружье торчало стволом вперед, короткоствольный «узи», заметил я охапку пистолетов незнакомых мне марок, обоймы, толовые шашки, граната Ф-1 и прочая фигня из экипировки Сталлоне.
Затем я упал на диван и моментально заснул. Марина и Николай Иванович входили-выходили — так казалось во сне. Я спал, положив ладонь во внутренний карман джинсовой куртки на рукоятку пистолета; спал крепко и без снов.
В начале четвертого я проснулся. Женские коготочки нежно-настойчиво царапали шею.
— Не спи — замерзнешь. — Где-то я эту фразу недавно слышал.
Марина сидела рядом и заглядывала в мое лицо с любопытством. И совсем не казалась обиженной.
— Убийца, говоришь. — Она улыбнулась, и я увидел ее ровные зубы с чуть выделяющимися резцами. — Убийца. У нас в семье теперь свой убийца… Николай велел будить. Я сварила настоящий кофе…
Кофе оказался и правда настоящим. Глаза мои вылезали из орбит от кофеина, пока мсье Гусаков носился по городским окраинам.
Наконец мы вырвались на простор. В предутреннем мраке он не казался таким уж просторным. Свет фар выхватывал пустынное шоссе, и даже кое-какие деревца мелькали на обочине. Но скоро снова начались строения. Они стиснули дорогу до ширины банальной улицы, которая становилась все уже и неказистей. Начались и колдобины — милые русской душе и заднице…
Мсье Николай Иванович объяснил все. Он даже начертил на листе бумаги план заброшенного ангара-цеха, где, по его сведениям, мог скрываться мсье Габрилович. Мне предлагалось забраться на крышу и спуститься по веревке сквозь оконце-люк на крышу же конторки, находящейся внутри ангара. В этой, мол, конторке и должен быть искомый мсье. А мсье Николай Иванович обещал отвлечь на себя внимание охраны. То есть, вместо того чтобы их обоих укокошить и жить припеваючи, я сам скоро стану болтаться на веревке и меня самого этой веревкой укокошат. В гостинице я свободы захотел и для свободы укокошил незнакомого и непротивного мне человека, и теперь меня кокошить станут мною неукокошенные…
Так думать неправильно. Что говорил Ауробиндо — молчание, море, розовая ложбинка.
Справа тянулся забор, составленный из бетонных плит, поставленных на попа. Мы проехали метров двести-триста, и мсье Николай Иванович затормозил. Забор заканчивался, впереди начинался пустырь, за пустырем находились всякие брошенные строения.
— Свернешь направо, — сказал Гусаков. — Там рукой подать. Сперва загляни за угол. Если все тихо — махнешь рукой.
— Махну.
Я выбрался из «народного вагона» и аккуратно, не хлопая, закрыл дверцу. Плащ и сумку оставил в машине. В боковых карманах джинсовой куртки лежали полные обоймы, и в «Макарова» я вставил новую. Через плечо перекинул моток синтетического автомобильного троса, натянул кожаные перчатки.
Бетонный забор не заканчивался — просто поворачивал. Я выглянул из-за угла и стал всматриваться в темноту. Различил что-то вроде двухэтажного кирпичного здания, повернутого торцом к пустырю. Высокие ворота в торце. Два темных силуэта — это машины без водил. Стены глухие, только на втором этаже нечто похожее на большие фрамуги. Слабый свет во фрамугах.
Обернувшись, я махнул рукой. «Народный вагон» стоял с включенными габаритными огнями. Габариты «народного вагона» я различил, а мсье Гусакова — нет. Оставалось надеяться — он меня видел.
А вот так быстро бежать не надо! И спотыкаться! Они, понятно, фирменные, французские, блин, камешки. Только ботинки… Не купил ботинки, у которых подошвы… Хорошо, что хоть французское говно собачье отмыл… И рукам потеть не надо… И мурашам, муравьям то есть, по спине бегать…
Бегу вдоль забора. Две тачки пустые возле ворот. Тачки — Гусакова забота. «Он с Тотошей и Кокошей вдоль забора…» Откуда это? Или — «по аллее»? Нет тут аллей. И бульваров, и Елисейских полей. Раньше думал, Елисейские поля и Елисеевский магазин — одно и то же. С полей в магазин на Невский еду привозят. Кокоша — из сказки Чуковского. Кокошить — из сказок… Из чьих? Кто эти сказки сочинил? Какой богатый язык! Всего лишь палочку не дописать. Добрый крокодильчик становится пулей женского рода. А «молчания ума» — нет, как и не было…