Смерть

Набоков Владимир Владимирович

Теперь давай; готов я…

ГОНВИЛ:

Не вправе я удерживать тебя. Вот — пузырек. Он налит зноем сизым, как утро флорентийское… Тут старый и верный яд. В четырнадцатом веке его совали герцогам горячим и пухлым старцам в бархате лиловом. Ложись сюда. Так. Вытянись. Он сладок и действует мгновенно, как любовь.

ЭДМОНД:

Спасибо, друг мой… Жил я тихо, просто а вот не вынес страха бытия… Спасаюсь я в неведомую область. {5} Давай же

мне; скорей…

ГОНВИЛ:

Эдмонд, послушай, — быть может, есть какая-нибудь тайна, которую желал бы ты до смерти…

5

…страха бытия… / Спасаюсь я в неведомую область. — Переосмысление классического источника — излюбленный прием Набокова-драматурга, ср. монолог Гамлета (акт III, сц. 1): «…но страх, внушенный чем-то / за смертью — неоткрытою страной…» (пер. Набокова, цит. по: НЗ. [3]С. 677).

ЭДМОНД:

Я тороплюсь… Не мучь меня…

ГОНВИЛ:

Так пей же! {6}

ЭДМОНД:

Прощай. Потом плащом меня накроешь.

6

Так пей же! — Переиначенная реплика пушкинского Сальери, после того как он бросил яд в стакан Моцарта («Моцарт и Сальери», сц. 2), ср.: «Ну, пей же» (А. С. Пушкин. Поли. собр. соч.: В 10 т. 1978. Т. 5. С. 314).

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Та же комната. Прошло всего несколько мгновений.

ЭДМОНД:

Смерть… Это — смерть. Вот это — смерть…

( Медленно привстает.)

В тумане дрожит пятно румяное… Иначе быть не могло… О чем же я при жизни тревожился? Пятно теперь яснее. Ах! Это ведь пылающий провал камина… Да, — и отблески летают. А там в углу — в громадном смутном кресле,— кто там сидит, чуть тронутый мерцаньем? Тяжелый очерк выпуклого лба; торчащая щетина брови; узел змеиных жил на каменном виске… Да полно! Узнаю! Ведь это…

ЧЕЛОВЕК В КРЕСЛЕ:

…Эхо твоих предсмертных мыслей…

ЭДМОНД:

Гонвил, Гонвил,— но как же так? Как можешь ты быть здесь — со мною, в смерти? Как же так?..

ГОНВИЛ:

Мой образ продлен твоею памятью за грань земного. Вот и все.

ЭДМОНД:

…Но как же, Гонвил: вот комната… Все знаю в ней… Вон — череп на фолианте; вон — змея в спирту, вон — скарабеи в ящике стеклянном, вон — брызги звезд в окне, — а за окном,— чу! слышишь, — бьют над городом зубчатым далекие и близкие куранты; скликаются, — и падает на дно зеркальное червонец за червонцем… Знакомый звон… И сам я прежний, прежний, — порою только странные туманы проходят пред глазами… Но я вижу свои худые руки, плащ и сборки на нем — и даже, вот, — дыру: в калитку я проходил — плащом задел цветок чугунный на стебле решетки… Странно, все то же, то же…

ГОНВИЛ:

Мнимое стремленье, Эдмонд… Колеблющийся отзвук…

ЭДМОНД:

Так! Я

начинаю понимать… Постой же, постой, я сам…

ГОНВИЛ:

…Жизнь — это всадник. Мчится. Привык он к быстроте свистящей. Вдруг дорога обрывается. Он с края проскакивает в пустоту. Ты слушай, внимательно ты слушай! Он — в пространстве, над пропастью, но нет еще паденья, нет пропасти! Еще стремленье длится, несет его, обманывает; ноги еще в тугие давят стремена, глаза перед собою видят небо знакомое. Хоть он один в пространстве, хоть срезан путь… Вот этот миг — пойми, вот этот миг. Он следует за гранью конечного земного бытия: скакала жизнь, в лицо хлестала грива, дул ветер в душу, — но дорога в бездну оборвалась, — и чем богаче жизнь, чем конь сильней…

ЭДМОНД:

…тем явственней, тем дольше свист в пустоте, свист и размах стремленья, не прерванного роковым обрывом,— да понял я… Но — пропасть, как же пропасть?

ГОНВИЛ:

Паденье неизбежно. Ты внезапно почувствуешь под сердцем пустоту сосущую и, завертевшись, рухнет твой мнимый мир. Успей же насладиться тем, что унес с собою за черту. Все, что знавал, что помнишь из земного,— вокруг тебя и движется земными законами, знакомыми тебе. Ведь ты слыхал, что раненый, очнувшись, оторванную руку ощущает и пальцами незримыми шевелит? Так мысль твоя еще живет, стремится, хоть ты и мертв: лежишь, плащом покрытый; сюда вошли; толпятся и вздыхают; и мертвецу подвязывают челюсть… А, может быть, и больший срок прошел: ведь ты теперь вне времени… Быть может, на кладбище твой Гонвил смотрит молча на плоский камень с именем твоим. Ты там под ним, в земле живой и сочной; уста гниют и лопаются мышцы, и в трещинах, в глубокой черной слизи шуршат, кишат белесые личинки… Не все ль равно? Твое воображенье, поддержанное памятью, привычкой, еще творит. Цени же этот миг, благодари стремительность разбега…

ЭДМОНД:

Да, мне легко… Покойно мне. Теперь хоть что-нибудь я знаю точно — знаю, что нет меня. Скажи, мое виденье, а если я из комнаты твоей — стой! сам скажу: куранты мне напели: все будет то же, встречу я людей, запомнившихся мне. Увижу те же кирпичные домишки, переулки, на площади — субботние лотки и циферблат на ратуше. Узнаю лепные, величавые ворота; в просвете — двор широкий, разделенный квадратами газона; посередке фонтан, журчащий в каменной оправе, и на стенах пергаментных кругом узорный плющ; а дальше — снова арка, и в небе стрелы серого собора {7} , и крокусы вдоль ильмовых аллей, и выпуклые мостики над узкой зеленою речонкой, — все узнаю, — а на местах, мной виденных не часто иль вовсе не замеченных, — туманы, пробелы будут, как на старых картах, где там и сям стоит пометка: Terra incognita. Скажи мне, а умерших могу я видеть?

7

…стрелы серого собора… — Под собором подразумевается самое монументальное строение Кембриджа — позднеготическая капелла Кингсколледжа (XV — нач. XVI в.), увенчанная четырьмя высокими шпилями. Ср. описание Кембриджа в стихотворении Байрона «Гранта» (1806): «Прогулка кончилась моя. <…> / Прощайте, шпили старой Гранты!» (пер. В. Васильева).