Смертельная лазурь
Шрифт:
Но и Оссель не мешкал. В мгновение ока он с поразительным для эдакого битюга проворством увернулся. Вместо того чтобы отпрянуть от нацеленного прямо в грудь ножа, он, лихо наклонившись вправо, шагнул ко мне, и в следующую секунду я оказался в его лапах. Правая крепко обхватила затылок, а левая мертвой хваткой вцепилась в предплечье. Не успел я опомниться, как потерял равновесие от неистового рывка Осселя. Теперь он правой рукой стиснул спину, а левой пытался выкрутить мне руку. Черт, ух как больно! Рука, конвульсивно дернувшись, ослабла, из разжавшихся пальцев выпал мой хваленый тесак и зазвенел по давно не
Тяжело дыша, я лихорадочно обдумывал, как одолеть этого верзилу. Блеснувшее на полу лезвие придало мне уверенности. Я потянулся было к своему спасителю, но Оссель оказался проворнее. Его сапожище крепко-накрепко припечатал мою ладонь к доскам пола.
— Признавайся, что проиграл, — довольно оскалившись, произнес Оссель и нагнулся ко мне. — Если ты настоящий мужик, то разберешь, где смелость, а где глупость.
Взглянув на него снизу вверх, как мальчишка на всемогущего отца, я вздохнул:
— Признаю себя побежденным, мастер Юкен. Тебя не просто одолеть — ты и силен, и ловкости тебе не занимать.
— Сила у меня от природы, а что до ловкости, то ее я сам развил, — ответил Оссель, помогая мне подняться. — И если у тебя хватит прилежания и упорства, ты освоишь все премудрости борьбы.
— С таким наставником, как ты, — непременно, — польстил ему я, протирая лезвие от налипших на него опилок красного дерева. Рука болела, но я изо всех сил старался не подавать виду. В конце концов, сам попросил его натаскать меня.
Оссель покачал головой:
— Какой из меня мастер? Вот тот, у кого я учился, тот действительно был мастер.
— А у кого ты учился? — полюбопытствовал я, засовывая нож в ножны из оленьего рога.
— У Николауса Петтера, — подчеркнуто равнодушно бросил в ответ Оссель. Он-то прекрасно понимал, что означает это имя.
— У самого Николауса Петтера? — пораженно переспросил я. — Так ведь это же знаменитый борец!
— Да, у основателя школы борьбы, — подтвердил Юкен. — Правда, сейчас там заправляет его бывший ученик, Роберт Корс.
Мне показалось, что имя это мой наставник произнес с еле уловимым оттенком презрения.
— Ладно, что было, то прошло, — решил переменить тему Оссель. — Хочешь, чтобы я преподал тебе науку борьбы, милости прошу. Давай, наступай на меня, только не торопись. Я покажу тебе один прием для обороны. Немножко силенок и чуточка ума перетянут и твой испанский кинжал, Корнелис.
Кивнув, я изготовился к атаке. В воздухе стоял терпкий запах дерева. Для тренировок мы выбрали просторное складское помещение, где доставленное из Бразилии твердое дерево дожидалось, пока у обитателей Распхёйса дойдут до него руки. Я уже готов был атаковать Юкена, как вдруг послышался чей-то крик:
— Оссель! Оссель! Где ты там?
— Это Арне Питерс, — пояснил Юкен. Он был явно удивлен. — Мы здесь, в складе, Арне!
Раздались торопливые шаги, со скрипом распахнулась тяжелая дверь, и показалась лысая голова Питерса. Выпучив глаза, Арне скороговоркой проверещал:
— Оссель, бегом в камеру Мельхерса! Да побыстрее! Случилось ужасное!
— А в чем дело? Что с ним? — переспросил Оссель, потянувшись за своим отделанным кожей камзолом, лежавшим у бревен.
— Мельхерс… он… это… больше не жилец! — пробормотал в ответ Арне Питерс.
Невозмутимость Осселя моментально улетучилась.
— Как так? — оторопело спросил он, не попадая в рукава камзола.
— Наложил на себя руки. Я как раз принес ему обед, а он… Вся камера в крови!
Мы устремились к камере мастера-красильщика Гисберта Мельхерса. Проходя через цех, мы заметили, как работающие там заключенные провожают нас любопытными или злобными взглядами. Во все стороны летели стружки и опилки, крепко пахло потом и струганым деревом. Теперь надо всем этим витал дух смерти. Во всяком случае, так мне почудилось, когда мы вместе с еще двумя надзирателями спешили к камере Мельхерса, того самого Мельхерса, чье преступление несколько дней назад потрясло весь Амстердам.
Мастер Гисберт Мельхерс был одним из самых почитаемых специалистов своего дела и уважаемым членом амстердамской гильдии красильщиков. Человеком добросовестным, тем, кто привел принадлежавшее ему предприятие к процветанию. Ничто в его поведении, как утверждали свидетели, не указывало на то, что он способен на подобное злодеяние.
В минувшую субботу он зверски убил свою супругу и детей — тринадцатилетнего сына и дочь восьми лет. Заколов несчастных ножом, Мельхерс отрезал им головы и бросил их в красильный чан. Об этом стало известно лишь в понедельник утром, когда работники Мельхерса стали извлекать из чана оставленные для просушки ткани. Один из них, Аэрт Тефзен, случайно достал из чана и головы жертв. В панике рабочие принялись искать хозяина и обнаружили его у себя в доме. Мельхерс сидел, забившись в угол, словно затравленный зверь, и уставившись в одну точку. Он так и не смог толком объяснить произошедшее. Рядом валялся окровавленный топор, руки и платье Мельхерса также были в крови. В гостиной работники красильни обнаружили обезображенные трупы домочадцев.
Преступника тут же потащили на допрос в ратушу, и лишь под пытками он стал говорить. Мельхерс признался в содеянном, однако так и не смог сказать, что толкнуло его на этот чудовищный поступок, скупо упомянув лишь о том, что должен был так поступить. Во вторник Мельхерса перевезли к нам в тюрьму Распхёйс, где ему предстояло дожидаться суда. Но и здесь мастер по-прежнему вел себя замкнуто.
Пару раз я пытался вызвать Мельхерса на откровенный разговор, однако вскоре, поняв всю тщетность этих попыток, перестал. Начальник тюрьмы определил для мастера камеру-одиночку. В силу подавленности, в которой пребывал Мельхерс, а также особой тяжести совершенного преступления решено было не назначать Мельхерса на работы в распиловочный цех — там, между прочим, приходится иметь дело с пилами и прочим режущим инструментом.
Повернув в коридор, ведущий к камере Мельхерса, я еще издали увидел, что дверь камеры приоткрыта. Рядом на полу стояла тюремная миска с кашей — скудный обед заключенного. Оссель резким движением распахнул дверь пошире и первым вошел в крохотное помещение. Пройдя за ним, я встал рядом. Взору моему предстала неописуемая картина. За два года работы в Распхёйсе мне приходилось всякое повидать, но такое… Тут и у человека с нервами покрепче, чем мои, поджилки затряслись бы. Я сделал пару глубоких вдохов, чтобы подавить накативший приступ дурноты.