Смертеплаватели

Дмитрук Андрей Всеволодович

— Джэнет не выносит дыма в закрытом помещении, а шататься по закоулкам чужого дома я не привык. Впрочем, могу погулять по берегу и понаблюдать, как приходит первый рассвет — Боже правый! — 3474 года!.. Мне бы очень хотелось узнать, что думает по этом поводу мистер Герберт Джордж Уэллс. И мистер Джордж Бернард Шоу. Я знал обоих. Если они уже здесь, обязательно разыщу…

Мы молча слушаем его. Не знаю, с каким чувством это делает Крис, но я отслеживаю в себе престранную смесь страха, любопытства и сочувствия. Всё же, Доули представлял собой немалую, хотя и недобрую силу; видеть её скованной, втиснутой в новое тело, как бы не отвечающее за грехи прежнего, и жутковато, и поучительно.

Со свойственной подобным людям — даже и без динамики — самолюбивой чуткостью, Алфред криво усмехается.

— Пусть

вас не сдерживает деликатность, мои милые друзья! В мире, где люди были врагами, она заменяла дружелюбие, а здесь и вовсе не нужна. Мы все должны привыкать к новым отношениям, совершенно новым, и стараться спокойно принимать даже то, от чего нас словно кипятком обдаёт… Здесь добрейшему королю Чарлзу придется любезно раскланиваться с Кромвелем, и наоборот, Кромвелю — терпеть короля Чарлза. Людовик Шестнадцатый, в конце концов, пригласит на чашку чаю Робеспьера — просто, чтобы посудачить об общих знакомых и о родной эпохе… И знаете, почему? Потому, что уничтожено всё, из-за чего люди спорили, дрались, шли на плаху. Чаша Святого Грааля — в руках мировой машины-няньки, Meqistopheles’а. Механический рог изобилия делает ненужной любую борьбу… — Рукой в перчатке он разгоняет дым, явно наслаждаясь своим красноречием. — Истории за последние пятнадцать веков было угодно выступить в роли искусного кулинара, у которого в одном салате сочетаются фрукты и овощи, солёное и сладкое. При этом появляется некий единый вкус, может быть, и приятный, но в котором уже не разберёшь составляющих… ну, что же, всегда чем-то приходится жертвовать. Например, вечной священной ненавистью к еретикам, к инаковерующим. Вам объяснят: все веры равны, за всеми богами, включая атеистический «прогресс», стоит один Абсолют, Причинный Океан. Так что молитесь в своей развёртке кому угодно, а насчёт, например, священной войны газават — извините, кончились дикие времена!..

— Или насчёт костров инквизиции, — вставляю я, ибо чувствую, что речь Доули затягивается.

— Ну да, и с ними то же самое… Хотя — не спешите презирать! В любой великой страсти, юноша, даже в самом мрачном и жестоком фанатизме, есть нечто, достойное уважения… — Я не удерживаюсь от улыбки, услышав о «юноше» из уст розовощекого молодца, на вид не старше двадцати трёх лет; Алфред тоже смеётся, поняв причину моего веселья. — Извините, привычка: старая закостенелая душа в этом манекене из витрины, хе-хе…

— Ну, зачем же так? — вдруг вмешивается Крис. Кажется, она обозлена. — Разве же это манекен? Представьте себе, что вы надели свой лучший костюм, надушились, причесались, — чтобы вашей любимой было с вами приятно!..

— Ещё один вид рабства, и, ей-Богу, не… — снова заводит свою шарманку Доули, но Крис уже не собьёшь:

— Так попросите Сферу, чтобы она вас срочно освободила! Стёрла в вашей психике любовь! Да, освободитесь — и спокойно опять надевайте ваши морщины, ваше брюхо и лысину! Я их в Лондоне видела… Что? Слабо? Есть вещи поважнее вашей свободы?…

Пораженный, я вздрагиваю, будто вновь услышав слова Виолы о грандиозной лжи либерализма, обезьяньей «свободе»…

— Алфи, ты тут?

Это встревоженная отсутствием друга Джэнет со своими бьющимися мотыльками-ресницами. В свете через стёкла веранды она стеариново бескровна.

— Извините, господа… Если хочешь, можешь курить в комнате: ты совершенно ничего не ел!

— Да ведь дым-то… — со смехом начинаю я — и вдруг постигаю, что дело вовсе не в наличии или отсутствии средств моментальной очистки воздуха. Дама пожелала, мужчина исполнил. Теперь дама может проявить милосердие. Условности, которые эта английская пара вовсе не намерена хоронить.

— Возвращайтесь и вы, господа, — своим необычайно нежным и всегда чуть печальным голосом говорит нам Джэнет. — Звонила леди Виола, она будет с минуты на минуту… с кем-то ещё.

Яркий свет и гам в гостиной ошеломляют нас после тихой лесной ночи. Граф Робер, багровый от съеденного и выпитого, доказывает что-то через стол серьёзному, по-моему — прискорбно трезвому кхмеру.

— …не бывает и быть не может! Я был у себя в Фуанкампе, — черт побери! Три четверти моих добрых мужичков целует мне руки и рассказывает, как им было хорошо, когда их добрый сеньор, то есть я, защищал их от всех напастей. Сфера для них — это что-то такое… как туман! Христос, о котором говорит кюре, — тот хоть в церкви стоит, раскрашенный… Когда всё позволено, они видят в

этом козни дьявола, сударь! Им нравится, когда сеньор всё решает за них, указывает, как надо себя вести, награждает, наказывает… «Порите хоть каждый день, только возвращайтесь!» — вот их дружный напев… Ну, что вы думаете об этом, мессир защитник равенства?!

Тан тщетно пытается перекричать расходившегося крестоносца, — тем более, что общий разговор давно распался на беседы вдвоём и втроём и шум за столом оглушает. Я пристально слежу за тонкими губами Тана… и, наконец, ловлю два ключевых слова: «товарищ Виола».

— …говорит, что равенство нельзя подарить или навязать. Товарищ Виола считает, что только люди, которые нашли своё дело и посвятили себя ему, могут считать друг друга равными…

— Своё дело, ха! — ревёт граф Робер, которого тщетно дёргает за рукав Зоя. Видно, и её власть имеет пределы. Жилы на шее графа натягиваются канатами, лоб покрыт потом. — Их дело перешло к ним от дедов и прадедов. И внуки их подохнут пахарями, скотниками, конюхами!.. Или не подохнут, — ведь мы в раю, раздери меня сатана, — но никем другим стать не захотят. А значит, сеньор останется сеньором, и мужик мужиком, и король королём; и один будет пахать землю, а другой сидеть на троне… потому что так проще и надёжнее, — aet secula seculorum, amen! [111]

111

Aet secula seculorum, amen — во веки веков, аминь (лат.).

— Но товарищ Виола…

Вдруг Тан замолкает на полуслове. Странное, почти одинаковое выражение принимают и его лицо, и взмокшая красная физиономия рыцаря. Нечто вроде насмешливой растерянности: «оба мы хороши, дружок…» Феодал и «красный кхмер» оказались достаточно умными, чтобы понять: спора-то и нет. Какое же может быть равенство, если с одной стороны верят в иерархию сословий, а с другой — в иерархию наставничества?…

…Виола права, настоящее равенство впереди. Оно наступит, когда исчезнут все границы.

В день подъёма на Синай назад мы с ней приняли больше, чем следует, портвейна 56-го года. Уже по возвращении на Тугорканов — я излился в поэтическом (надеюсь) плаче о том, сколь близка и безгранично далека, прекрасна и недоступна моя богиня. Вдруг Виола рассмеялась с неким, я бы сказал, зловещим кокетством и заявила: «А, всё равно этим кончится!..» Сказать, что меня при этом словно обварило с головы до ног, — значит, очень преуменьшить моё впечатление…

В общем, она разделась, — но не сбросив куртку, брюки и всё, что под ними, но легко выйдя из плоти, точнее, развернув её упругие вихри-частицы. То же она пригласила сделать и меня. Уже привычный к динамике, я взмыл и начал распространяться, как обезумевшая радиоволна, вбирая в себя токи воздуха, трепет подземных вод и сонную циркуляцию соков декабрьского леса.

И тут — прикосновение наставницы заставило меня собраться, сжаться и стать чем-то вроде буравящего пространство метеорита; рядом мчалась столь же плотным огненным сгустком Виола… Но, воспарив куда-то в открытое межзвездье, на скрещении слепящих лучей и мощных потоков энергий, во власти восторга, внушаемого окрестной гармонией светил, — мы вдруг разошлись с параллельных курсов, описали два симметричных полукруга… и ринулись навстречу друг другу!

Она дирижировала всем этим… Чудовищная вспышка; взрыв блаженства, неизмеримо более сильного, чем любой земной оргазм; потрясающая близость — взаимопроникновение — слияние — отождествление… Я понял, что при сближении с любимым человеком плоть только мешает; она — для топорного самовозбуждения, а не для высокой страсти. В секунды самых жарких объятий, бешеного ритма телесного соития — разве не случалось нам порою взгрустнуть о том, что душа её или его, сокрытая сейчас под маской мучительного блаженства, никогда не будет доступна вполне?! О, насколько возросло бы взаимное счастье, сумей двое любящих раскрыть друг другу свои внутренние миры; показать, что каждый не просто приемлет другого на миг сладкой дрожи, а любит истинно, беспредельно!.. В динамике я получил — и отдал — всё: пыл разделённой любви, согласие в мыслях, веру в грядущую вечную нерасторжимость нас двоих…