Смертеплаватели
Шрифт:
Виола. Честно? Не знаю, что я буду делать. Ну, не дам броситься друг на друга и вцепиться в горло, это точно… Знаю одно: впереди миллионы лет. Достаточный срок для какого угодно живоглота, чтобы превратиться в нормальное разумное существо, вполне этичное. И для любого страдальца, чтобы переосмыслить своё отношение к мучителю — тем более, видя его раскаяние и исправление. А если злодей всё-таки окажется слишком упрямым и будет пытаться здесь воплотить какой-нибудь кровавый бред… (Помолчав и загадочно усмехнувшись.) Мы сочтём, что у него слишком далеко зашёл процесс обесчеловечения. Душевного некроза. Для таких у нас есть очень своеобразный способ нового воскрешения. Как-нибудь
Алексей (пристально глядя на губы Виолы). Честно говоря, сейчас я бы хотел ознакомиться кое с чем другим…
Виола. Не возражаю.
Внезапно резко подавшись вперёд, она обнимает Алексея и надолго припадает губами к его губам. Видя это, впервые проявляет свои чувства — хмурится и отворачивается старик-аскет у воды.
Разбухшее вишнёвое солнце скрывается за крышами. Неповторима сиреневая мягкость индийских сумерек.
XV. Халач-виник. Юкатан. Развёртка центральноамериканских доколумбовых цивилизаций
Традиции всех мёртвых поколений тяготеют,
как кошмар, над умами живых.
Ахав был раздражён и напуган, но пока что старался этого не показывать, пряча все чувства под бесстрастной маской разрисованного лица. Батабы и военачальники за спиной волновались откровеннее, переглядывались; он слышал их шёпот.
Ахав нетерпеливо махнул рукой в их сторону; бормотание прекратилось, но ему от этого легче не стало…
Он явился на свет вполне взрослым в тесной, загромождённой странными предметами комнате, где со стены глядели лики неведомых богов, а у стола сидел старый бледнокожий мужчина, толстый, словно придворная танцовщица, сплошь одетый в плотную чёрную ткань. Непонятный, ровно-яркий свет без открытого пламени горел под колпаком настольного светильника. Воскресший помнил свое имя и то, что в первой, давным-давно прерванной жизни он был сначала храмовым рабом, а затем Священной Жертвой. И ещё знал откуда-то, что должен подчиняться каждому слову мрачного толстяка, жреца-ахкина Юм Симиль — Господина Смерть…
Поначалу старик говорил вещи, несомненные для Ахава. Главное дело людей — жертводаяния; лишь ублажая богов своей кровью, показывая, что ради их благосклонности мы готовы на муки и на смерть, можно получить от них настоящую помощь. Хороший урожай маиса, богатая охотничья добыча, здоровье детей, — всё это можно выпросить, лишь взобравшись по восходящей лестнице боли…
Но далее чёрный жрец поведал то, что наполнило душу Ахава жарким, хотя и скрытым гневом. Оказывается, воскрешён не он один; могучие колдуны, о которых не ведали майя, возвращают к жизни весь их исчезнувший народ, а также и другие вымершие племена. Толпы оживших иноплеменников заполняют мир; у них — другая вера, иные, ложные боги и обычаи. Этих людей много, и они сильны: скоро, будто вышедший из берегов океан, чужаки заполонят земли майя. Когда-то заморские демоны, приплывшие в крылатых домах, вторглись в страну и сделали сынов Кукулькана своими рабами. Пришельцы отобрали жён майя, сломали старую веру, почти что стёрли народ с лица земли; сейчас может случиться ещё худшее. Соблазны жизни ради тела, без жертв и крови, в тупом плотском блаженстве, — эти соблазны опаснее железных мечей. Да, будут сытные блюда на столах, будет золото в сундуках и на одежде, — но всё это не остановит, не отсрочит гибели. Вновь живущих майя боги покарают самым страшным: исчезновением! Приняв чужие обычаи, чужую, обманно сладкую жизнь, незаметно растворятся они, будто крупинка соли в колодце-сеноте, в море иных рас. Всё равно как если бы пришельцы перебили весь священный народ до единого. То, против чего бессчётное число лет боролись майя, принимая неслыханные муки, радостно всходя на жертвенники, — свершится!..
Готовя большой
Сегодня с рассвета само небо словно обещало великолепную церемонию, памятную надолго. Лоснились уступы священной постройки, тысячи ступеней были подобны яшмовым ожерельям, храм-гребень на вершине поражал яркостью белизны, синих и алых по ней разводов. И целый отряд одетых в белое ахкинов с остроконечными колпаками на головах возводил по лестнице нескольких обречённых. Честно говоря, жертвы были избраны правителем из числа наиболее склонных к новшествам, болтливых, недовольных укладом жизни в городе…
Так сказал толстый жрец Ахаву: «Больше жертвоприношений! Они — единственное, что соединяет майя с их славным прошлым. Пусть вас ненавидят прочие народы — никто из них не посмеет навязать вам иной путь: в противном случае нельзя останавливаться даже перед принесением в жертву всех твоих подданных! Рядами войдут они в счастливую обитель Владык…» Суровой истине учил чёрный ахкин в странном доме. Но вряд ли дойдёт до общей гибели. Напуганные нашим упорством, нашей верностью древним заветам, отступятся колдуны-мироправители. Дадут нам жить, как мы хотим; позволят сохранить себя. Мы же пребудем, точно горсть алмазов среди тающего колотого льда — счастливые своей праведностью, боль считающие блаженством, неподвластные искушениям, суровые люди-боги…
Волшебная сила из дома чёрного жреца перенесла Ахава на родину. Здесь царило невиданное многолюдье. Ведь теперь жили вместе прадеды и правнуки, и предки селились рядом с далёкими потомками, строили себе дома, все дальше оттесняя лес, террасами покрывая до вершин девственные склоны…
Ахав тогда вошёл во дворец на центральной площади, и сел на золотой табурет посреди главного зала, и объявил себя правителем. И никто не возразил Ахаву, словно все ждали именно такого вождя, решительного, готового взять на себя бремя власти. И, склонившись перед ним, попятились и заняли свои места батабы-советники, служанки и слуги; и нарядные хольканы с огромными копьями выстроились рядами вдоль покрытых глиняными рельефами стен. Толстый ахкин предупреждал, что так и будет.
Первым делом — воистину первым — Ахав сделал нечто, также подсказанное мудрым старцем. Избавился от человека, до жути похожего на него самого и также носившего имя Ахав. Двойника чтили, словно старейшину, ибо он-то и начал воскрешение всех горожан, поселившись в ещё затканных лианами, похороненных зеленью руинах. Жрец предупредил: Ахав-близнец опасен для планов спасения народа, он восприимчив ко всяким новшествам и, может быть, считает жертводаяние чем-то давно пройденным, ненужным, точно выпавшие молочные зубы… Плохому учит двойник доверчивых ялма виникооб.
Когда Ахава-первого, Ахава-бунтаря повели на верх пирамиды, под ножи чааков, он не сопротивлялся, лишь улыбнулся устало и снисходительно. Обидной была ухмылка вынужденного Жертводателя…
И вот теперь, спустя несколько месяцев, настоящий Ахав, «настоящий человек» — правитель города — под зонтом от солнца стоит на плоской крыше нового огромного дворца над головами толпы и, храня положенное внешнее безразличие, готов то ли ринуться вниз головой на площадь, то ли наброситься на людей свиты, всё громче шепчущихся позади. Он не делает ни того, ни другого, и оттого горше ненужная, не способная привлечь богов мука. Мука бессилия…