Смертный приговор
Шрифт:
Мелик Ахмедли в окошко автобуса смотрел на дом Ибрагима, шум электричек был больше не слышен, но на мгновение, всего на миг, Мелику Ахмедли показалось, что он не на кладбище вместе со всеми едет, а отправляется на электричке в недостижимую, недосягаемую даль, и путь приведет его до одинокой пальмы, и все, даже прекрасные бабочки, останется навечно в прошлом.
Ветер бушевал на кладбище и чуть не срывал большие деревянные прищепки для белья и зеленую шелковую накидку с гроба; мужчины не без труда удерживали ее. Каждый старался отвернуться
Муса Багирли так и не смог найти легковую машину, приехал в автобусе, и теперь одной рукой держал Мелика Ахмедли под руку, а другой ухватился за поля своей шляпы, чтобы ее не унес ветер.
– Слушай, клянусь честью, - на счастье бедняги покойницы! Слушай, ну что за бессмысленная жизнь!...
– Он выпустил руку Мелика Ахмедли, обеими руками надвинул шляпу на глаза.
– Слушай, ты не знаешь хорошего мастера по карбюраторам?
Мелик Ахмедли покачал головой, мол, не знаю.
Амину предали земле.
Все вернулись домой к Ибрагиму. Стемнело, и ветер так усилился, что стоять на улице было невозможно. Люди подходили к Ибрагиму и выражали ему соболезнование, а Ибрагим приглашал всех в палатку на поминки, но большинство, извинившись, уходили, оставались только самые близкие. Мелик Ахмедли тоже хотел домой, он замерз, но Ибрагим не пустил.
– Не оставляйте меня одного, - сказал он, и Мелик Ахмедли вошел в палатку.
Может быть, если бы Мелик Ахмедли не задержался у Ибрагима, ушел бы вместе со всеми, невероятное событие не произошло бы и не было бы той поразительной встречи...
Ветер налетал с воем, палатка мелко дрожала, хлопало, рвалось улететь брезентовое покрытие, но в красных от слез глазах Ибрагима было столько горя, столько печали, что ни вой ветра, ни с трудом различимый в этом вое шум электричек больше не волновали Мелика Ахмедли. Но те деревянные прищепки, со всех четырех сторон удерживавшие на гробе зеленое шелковое покрывало, никак не выходили у него из памяти; они, те деревянные прищепки, ведь, наверное, вместе с зеленым шелковым покрывалом и коврами вернулись домой, через пару дней в доме будет стирка - и чистое белье этими же прищепками прицепят к веревке...
Что тут удивительного и зачем в пустяках искать особый смысл, да еще из-за этого мучиться? Вот на столе перед Меликом Ахмедли расстелена белая скатерть, может быть, ее-то, выстиранную, теми прищепками и приколют, и что тут неестественного?
Разговор в палатке между тем дошел до того, что Ибрагим, время от времени плотно смыкая покрасневшие веки, наверное от боли, начал рассказывать о зайцах, и, как всегда, он рассказывал о зайцах такие интересные вещи, что люди могли слушать его без конца, поражаясь разумности этих длинноухих, проворных животных. Ибрагим свыше двадцати пяти лет занимался зайцами.
Мелик Ахмедли хотел уйти, потому что все-таки замерз до озноба, да и до дому было далеко, к полуночи едва успеешь добраться. Но все так внимательно слушали Ибрагима, забыли и про время, и про ветер, а Ибрагим так увлеченно
Вдруг ветер в мгновение ока сорвал палатку с остова, вознес в небеса, швырнул о дом Ибрагима и снова вознес в воздух, огромную, и палатка, как гигантская бабочка доисторических времен, эпохи динозавров, взлетела над двухэтажным домом и пропала в темноте.
Ветер смел со столов на землю стаканы, сахарницы, пепельницы, перевернул стулья, с кого-то сорвал папаху, с кого-то шарф, свет погас, и с Ибрагимом уже некогда было прощаться, в полной темноте быстро расходились по домам.
Мелик Ахмедли, не очень хорошо зная эти места, направился за дом, где проносились электропоезда, там было светлее.
Улица за домом Ибрагима была совершенно пуста, и в конце ее проходила железная дорога. Мелик Ахмедли, надвинув кепку на глаза, втянув голову в плечи и с трудом дыша, пошел против ветра.
Ни машин, чтобы остановить, ни человечка, чтобы хоть спросить, в какой стороне автобус.
Мелик Ахмедли добрался до ближайшего угла, думая, что вышел на железную дорогу, но понял, что перед ним трамвайная линия, и в это время как по заказу (или действительно по заказу?) подошел трамвай и остановился прямо перед ним, Мелик Ахмедли обрадовался и вошел.
Он не знал, куда идет трамвай, но в любом случае - к центру, значит, можно где-то сесть в автобус, идущий в пятый микрорайон, или в троллейбус, а может, в такси.
Трамвай был пуст, один-единственный пассажир сидел впереди у окна, а сквозь стекло кабины виднелся затылок водителя. Мелик Ахмедли давно не ездил в трамвае, ведь в центре трамваев не было, он даже не знал, сколько стоит билет.
Мелик Ахмедли сел и решил, что, выходя, даст деньги водителю; устроившись на сиденье, он глубоко вздохнул и сунул руку под плащ, помассировал левую сторону груди - что-то сердце кололо, от этого противного состояния было страшно...
Он вспомнил брезентовую палатку, внезапно поднятую ветром: нет, никогда, даже в доисторический период, не было такой бабочки и никогда не могло быть, потому что не могло быть такой тяжелой, гигантской, грубой и уродливой бабочки.
Единственный пассажир внимательно посмотрел на Мелика Ахмедли, и Мелик Ахмедли прочитал в его глазах глубокое волнение, беспокойство, озабоченность, и вообще у этого низкорослого тонкокостного человека был странный, даже в чем-то неестественный облик: лицо треугольное, подбородок слишком маленький, а лоб большой, волосы на лице, видимо, росли очень густо, и потому, хоть он был чисто выбрит, лицо и даже шея были прямо синие; и одежда странная, как будто пассажир заснул в сороковые - пятидесятые годы и теперь, то есть в 1982 году, проснувшись, оделся в прежний макинтош, повязал на шею галстук и шарф, на туфли натянул сверкающие даже в слабом свете вагона черные резиновые галоши.