Смесь бульдога с носорогом
Шрифт:
— Хватит! — наконец не выдержала и крикнула я.
Меня не слушали.
Люди упивались возможностью сгрузить все на новоявленного козла отпущения, они выходили за ограды и надвигались на меня. И тут я вдруг почуяла свежий и нежный запах озона. Запах колдовства. Я не физик и хоть убей не могу объяснить, отчего при работе с магией воздух становится — словно только что прошел дождь. И я окунулась в этот запах, словно в горный ручей, текущий от снежной Фудзиямы, где я была в прошлом году, с хрустальной водой и розовыми лепестками сакуры на поверхности, слегка пахнущий духами «Вода» от японца Кензо. На меня напало дремотное состояние,
Куцый умишко вдруг взбунтовался, утверждая что уже месяц, как снег на Фудзияме растоплен нежными лучами Восходящего солнца. И следующего снега, а также ручьев и всего прочего ждать не меньше пары — тройки месяцев.
Почти равнодушно я с трудом повернула заледеневшее тело на восток и увидела мадам Грицацуеву. Звали ее конечно не так, родители назвали ее Клавдией, а фамилию у нас не спрашивают, однако на сию небезызвестную даму она походила как родная сестра — близнец. Была она ведьмой средней руки, но при этом — стопроцентно черной. На периферии сознания я удивилась — за что она меня так? Мы ж не ругались. Но действовала она при этом грамотно и тщательно. Я автоматически считала с людей слои заклинаний. Сначала — на доверие — так, она распускала про меня жуткие слухи. Потом — имплант моего образа в каждой душе. Потом — на коллективную ненависть. Умно. Толпа — слепое и жестокое существо.
Гомон не умолкал — он становился громче и громче. Я задыхалась от этой ненависти. Я оборачивалась, смотрела в лица людей и меня корежило, меня ломало от их свирепости.
Я снова отстраненным взглядом посмотрела на Грицацуеву и поняла — живой она меня выпустить не планирует. Дама плела сложные руны заклинания Жажды Крови.
«Сейчас они сложат костер и меня сожгут», — отстраненно подумала я. Круг людских тел, охваченный безумием, сужался
И тут толпу прорезала куча поддатых мужиков с вилами. И я поняла. Меня не сожгут. Меня сейчас просто заколют этими вилами, как бешеного пса, к которому опасно прикоснуться. Безумие селян достигло предела.
… А лепестки сакуры — нежнейшие розовые лепестки падали на хрусталь воды, когда парк Фудзи—Хаконе-Ицзу основательно встряхнуло, нарушая прозрачное спокойствие, подобное смерти.
В Японии часты землетрясения, как сказал наш отчаянно косящий под англичанина гид сразу по прибытии, улыбчивый узкоглазый абориген в английских очочках, английском костюме и с безупречным английским, с головой выдававшего, что он родился никак не в Англии.
И я встряхнулась вместе с колебаниями земли. Вопреки наложенному на меня заклятию фриза мне до жути захотелось жить. С трудом преодолевая оцепенение, я вскинула руки и застонала от боли. Я только что сделала невозможное…
В теле поднялась знакомая волна силы, замешанная на обжигающе холодной, талой снежной воде Фудзиямы. Она застряла рвущимся наружу комком где — то в горле и я хлестнула ей в разные стороны. Те, кого прикоснулась сила, остановились. Те, кто потом прикоснулся к ним, заморозились тоже. Шла цепная реакция.
Я присела на корточки, загребла руками полные горсти дорожной пыли и слегка на нее подула.
— За далекими далями на острове буяне лежит камень Алатырь, под ним лежит моя печаль , — шепнула я, доверчиво и нежно, почти касаясь губами пыли, словно губ любимого. Тоненькая струйка песка завихрилась от моего дыхания наверху холмика в моих руках.
— Плачет моя печаль — обида, надрывается, к тем, кто меня обидел, рвется — плачется , — чуть громче произнесла я, и вихрь в моих руках набрал силу, потянулся ниточкой к замершей толпе.
Я оглядела толпу. Мне не было их жалко в этот момент. Это придет потом. Медленно распрямляясь, я шептала песку, не сводя глаз с Грицацуевой — ей персонально я вломила слоновью дозу фриза.
— И трясется от печали моей земля, гора рушится, гора каменна, так разрушатся тела и судьбы на кого я обижена , — голос мой набирал силу, я прикрыла глаза, отдавая словам свою силу — и свою ярость к неприятно щекочущим прикосновениям лепестков, и то что сейчас придет японец и сделает мне харакири за то что я посмела купаться в талом снегу священной Фудзиямы.
— В жилах кровь станет их калеными иглами, и прольются слезы их, и не высохнут , — мои руки, на которых покоилась кучка пыли, разделились надвое, песок, скользнувший меж ними, не достиг земли, а влился в общий вихрь.
Мое тело давно жило само по себе под властью силы. И в заключительном аккорде оно закрутило меня в безумном фуэте, тело стало легче пушинки, опираясь всего лишь на большой палец ноги. Песок с ладоней летел по кругу, а я запечатывала заклинание. И смешивались слова с песком в неразрывную смесь, ввинчиваясь в созданный мной вихрь. Потом, когда я уйду, он осядет на людях — не на коже и не на ресницах — на душах.
— Наказываю я вас на три месяца и на три дня и на три часа. Слово мое — заклинание Мастера, а дело будет от слова.
Ладошки мои опустели, и я начала чувствовать свое тело. Ощутила, как давит вес тела на палец правой ноги, на который я опиралась в своем фуэте.
— Аминь , — сложила я ладони в молитвенном жесте и склонила голову. Постояв несколько секунд в неподвижности, я, наконец, опустилась на стопу и, не глядя, пошла к машине. Меня не держали. Через пару часов люди отойдут от заморозки и смогут двигаться. Но три месяца неудачи и горестей — они заработали, видит Бог.
Выезжая, я оглянулась — вихрь из пыли держался над толпой, опускаясь все ниже и ниже.
Расстроенная до чертиков, я не притормаживая, на автопилоте пролетела через пост ГАИ при въезде в город, за что материально пострадала.
— Какие у вас духи классные, — застенчиво сказал гаишник, пряча сотню в карман, — как называются?
Я машинально поднесла запястье к лицу и сосредоточенно обнюхала.
— «Вода » от Кензо, — наконец определила я. И даже не удивилась этому.
— Ну я понимаю, что туалетная вода, — брякнул гаишник, — а называется — то как? Жене куплю, пусть также пахнет.
— А так и называется, «Вода», — пояснила я, и не удержавшись, ехидно добавила, — три тысячи в «Парадизе», в другие магазины не ходите, там дороже.
Гашник на миг нахмурился, после чего взглянув мельком на часы и лицо его разгладилось. «До конца смены нагребу», — большими буквами сияло на нем.
— Спасибо, учту, — поблагодарил он. А я поехала дальше, понимая, что никогда больше не куплю этот парфюм — мечту оппозиционной партии гаишников и нежно — свежий запах смерти.
Потом поехала в «Айболит» и купила там здорового попугая за двести баксов вместо курицы.