Смешилка — это я!
Шрифт:
— Зачем таким способом напоминать о моих годах? — удивлялась она.
Хозяин фирмы во время памятного обеда и бабуле отвесил комплимент, отметив, что она сохранила острый слух и острое зрение.
— Как вы обнаружили их остроту? Они вас поранили? — спросила бабуля, напомнив, таким образом, что и ее ум остроты не утратил.
Бабуля чувствовала себя некомфортно, если острый слух доносил до нее такое, что хотели бы оставить в секрете. И, верная все тем же дворянским обычаям, она либо удалялась, либо уведомляла, что слышит.
Моя репетиция до нее доносилась. Но что именно я репетирую, сквозь плотно закрытую дверь было трудно уловить. По интеллигентности своей она и не
Бабуля не входила ко мне без стука, признавая мое право на тайны… И потому тайн у меня от нее не бывало. Почти…
Я вышла из своей комнаты и сообщила, что по радио предстоит беседа о методах воспитания. Радиоприемник в это время находился у меня… И потому пообещала, что включу его на полную мощь, чтобы записать основные мысли в тетрадку. Но чтобы и она их услышала, не покидая дивана. Не поднимаясь, так как врачами ей предписан послеобеденный отдых. А мы как раз только что пообедали…
Вернувшись к себе, я снова, как бы по забывчивости, захлопнула дверь и будто на полную силу включила радио. А на самом деле заговорила в пустой стакан министерским голосом, стараясь, чтобы он был доверительным и даже интимным. Как это и звучало в настоящих министерских беседах.
— Сегодня мы с вами поговорим об ответственности родителей перед своими детьми подросткового возраста. — Я пребывала как раз в этом возрасте. — Не во всем же подросткам подчиняться мамам и папам! Мы живем в демократическом государстве — и это должно распространяться на общение старших и младших. Родители обязаны понимать, что они старше только по возрасту, а не по чинам, которых в семье вообще быть не может. Никто никем не имеет права повелевать!
Так в течение двадцати минут я поучала родителей от имени министерства. Текст сочинила для репетиции, а тот, основной, которому предстояло спасти директрису, раньше времени не доверила никому.
Когда я, расставшись с пустым, запотевшим от моей беседы стаканом — усилителем звука, вышла к бабуле, она уже, вопреки распоряжению врачей, не лежала, а полусидела: вслушивалась, значит, в «радиопередачу».
— Есть еще, оказывается, разумные руководители, — сказала она. — Я проинформирую маму и папу о некоторых министерских наставлениях.
— Достаточно проинформировать только маму. Папа помнит, что живет в демократическом государстве…
Мама, в отличие от бабули, распахивала мою дверь без предупреждения. Она не допускала, что у меня могут быть от нее секреты. Что будет, если ей попадутся мои тетради?! В самом слове «секрет» ей мерещилось нечто запретное и даже преступное. Я маме это в вину не ставила: она за меня страшилась. Как в малолетстве моем, остерегала от всего, что представлялось ей угрожающим. А угрожающим мерещилось многое… И мой кинотриумф иногда ее спасает. Мама приводит примеры того, как, в юности упиваясь славой, иные таланты с годами уже не упивались, а горько спивались или пристращались к наркотикам… Их обыкновенные сверстники тем временем «выходили в люди». Можно подумать, что до того они людьми не были! Я придираюсь к маминым фразам, если они меня не устраивают. «А вдруг тебе больше не предложат ролей?» Мама хватается за голову. Она что ни день восклицает: «А вдруг!..» Но, узнав, как я вслушиваюсь в беседы министра просвещения, мама возликовала:
— Они помогут тебе духовно обогатиться!
Материально я уже — для своих лет — неслыханно обогатилась: за исполнение главных ролей полагаются и главные гонорары.
Бабуля считает решающим не гонорар, а почитание зрителей. Каждый оценивает события и жизненные ценности с позиций своего характера. Не слишком ли часто я стала умничать и обобщать?
На следующий день муниципальная начальница с трепетом внимала властному гласу министра:
— Надеюсь, вы узнали меня?
— Как же я могу не узнать?
— Так вот… Вы совершаете трагическую кадровую ошибку.
— Я?!
— Не перебивайте! С вами разговаривает министр. Извольте учитывать это. Как вы можете лишать одну из лучших школ нашего государства одного из лучших директоров? Ко мне обратилась за помощью ученица… Между прочим, знаменитая на всю страну. И за рубежом тоже. За ней мне виделись все потрясенные вашей ошибкой школьники и их родители. Незамедлительно исправьте свой моральный просчет. Если вы сделаете это достойно, наш разговор останется между нами. Не хочу подрывать ваш авторитет руководителя. Пока не хочу! И не вздумайте разглашать, что сигнал мне подала юная знаменитость. И не докладывайте о своих, так сказать, искупительных мероприятиях ни сегодня и вообще никогда: хочу забыть об этой постыдной истории! Если напомните, себе же и навредите…
Про себя в разговоре с муниципалитетшей (какое вязкое слово!) я упомянула нарочно: если что-нибудь выяснится, сознаюсь, что начальницу разыграла и напугала я. В этом же и заключается мое прославленное на всю страну дарование. Мне бы простилось! А директрису подставлять я не могла… Но я была убеждена, что случай такой не случится: зачем муниципальной начальнице себя унижать? И кто отважится проверять правительственный звонок? Тем более что в голосе министра усомниться было нельзя.
…Директриса снова рыдала, но уже по противоположному поводу. Как было бы замечательно, чтобы люди плакали только от счастья! И чтобы для этого не нужен был измененный, подделанный голос! Я опять обобщаю. Мечтательно…
— Правда победила! — сквозь всхлипы промолвила директриса. Не зная, что победила не правда, а я.
Честно говоря, мне понравилось быть в чине министра. Чтобы на другом конце провода замирали, внимая каждому моему слову. И чтобы стояли навытяжку, чего я не видела, но ощущала на расстоянии. И дыхание подчиненной в трубке тоже стояло навытяжку… Все это оказалось заманчивым!
Отбиваясь от упреков, высокие руководители вздыхают: «Побывали бы в нашей шкуре!» Побывав в их шкуре всего десять минут, я и то поняла, что вылезать из нее не хочется. «Почаще бы представлялась возможность восстанавливать справедливость с помощью трубки, кого-нибудь осчастливливать, а кого-то смело одергивать!» — думалось мне. Впрочем, чтобы одергивать, министр не нуждается в смелости. С министерского места ставить на место других очень просто.
«Привлекательна не сама власть, — молча оправдывалась я, — а то, что она способна помогать, защищать!» Я легонько защищала и свои карьерные склонности.
Когда мы с директрисой праздновали победу, она на миг ликование притормозила:
— А многим, мне кажется, было безразлично, останусь я или уйду.
Безразличные конечно же находились… Но я поклялась, что их не было. И задумала продлить директрисино торжество.
Должность ее, напомню, тоже не имеет женского рода, но я этим пренебрегала. На звание министра посягнуть не посмела, а на звание директора посягнула с легкостью. Почему, в конце концов, женщина и в этом случае должна довольствоваться словно бы чужим — мужским — чином!