Смейся, паяц!
Шрифт:
Вспоминаю преподавателя черчения, Аарона Исааковича (извините, опять еврей и опять – Аарон), тихого, доброго человека, пережившего Ленинградскую блокаду, с травмированной нервной системой, который вздрагивал при каждом неожиданном стуке или выкрике. Мы знали это и специально грохотали крышками парт у него за спиной. Он учил нас писать и чертить тушью, владеть циркулем и рейсфедером. Периодически мы должны были сдавать ему домашние работы, «форматки», за которые он ставил нам оценки. Помню, как мы сдавали «форматку А-5»: кто-то, кто умел, сделал её, показал и получил пятёрку. Тут же форматка перекочевала на заднюю парту, где фамилию автора стёрли и вписали
– Алик, я не могу поставить пятёрку – это не ваша форматка. Я вам поставил тройку только потому, чтоб у вас не было неприятностей.
Но Алик так же нагло и спокойно повторил:
– А я хочу пятёрку.
– Алик, я не могу вам её поставить.
– Если не поставите пятёрку, я выброшусь в окно.
– Алик, перестаньте так жутко шутить.
Наш класс находился на третьем этаже. Алик подошёл к открытому окну.
– Значит, не поставите? Ну, что ж, прощайте.
Перевалился через подоконник и исчез. На Аарона Исааковича было страшно смотреть: он побелел, руки его дрожали.
– Дети, зачем он это сделал?
– Из-за вас! Это вы его убили! – жестоко орали мы, маленькие садисты.
Аарон Исаакович на подгибающихся ногах добрался до окна, заглянул вниз – там никого не было. Мы хорошо знали этот трюк: под окном был довольно широкий карниз, по нему можно было пробраться за угол дома и там спрятаться, что Алик и проделал. Перегнувшись через подоконник, Аарон Исаакович долго смотрел вниз, потом повернулся к нам и прерывающимся голосом сообщил:
– Дети! Он разбился в пыль.
Тогда нас всех это очень веселило, сегодня мне безумно стыдно за наши поступки. Правда, не за все. Если педагог был вредным и противным, он получал по заслугам.
Помню учителя русского языка и литературы Никона Евстигнеевича Чекина. (Это было в 54-й школе, следующей, куда я перешёл в десятом классе, и которая, поэтому, по традиции, тоже вскоре закрылась). Никон был раздражительным и занудным, и к тому же ещё и заикался. Он требовал, чтоб мы сидели строго в затылок друг другу, не опирались на спинки и, ни в коем случае, не носили шарфики – это его раздражало. Когда он впервые вошёл в класс и увидел одного из учеников с шарфом, обмотанным вокруг шеи, тут же потребовал:
– Н-н-немедленно с-с-нимите!
– У меня болит горло.
– А я г-г-оворю с-с-снимите!
– Мне доктор велел. У меня ангина.
– Ес-сли не с-с-снимите, я вас в-в-выгоню из к-класса!
Ученик отказался, и Никон выставил его за дверь. Но он даже не подозревал, на какую импровизацию нас вдохновил: назавтра, войдя в класс, он увидел, что у каждого ученика шея была обмотана шарфом. Все старательно кашляли и хрипели, все были «смертельно» простужены. Никон рассвирепел и стал сдирать с каждого шарф, с криком, с угрозами, со скандалом. Когда он дошёл до последнего, первые снова сидели с обмотанными шеями. Урок был сорван, пришёл директор, два часа нас держали после уроков, не отпускали домой, пытались выявить зачинщика, но это была обречённая затея: мы никогда друг друга не выдавали, стояли насмерть, как панфиловцы.
Однажды, войдя в класс, Никон услышал, как один из учеников, Коля Высоцкий, сын потомственных русских интеллигентов, начитанный, эрудированный, но очень хулиганистый, громко сказал своему соседу по парте:
– Ты – поц!
Никон взвился от ярости.
– Высоцкиий, в-в-встаньте! Это в-вы с-с-сказали поц?
– Нет.
– Но я же с-слышал!
– Вам показалось: я сказал пуц.
– Ч-ч-что т-такое пуц?
– Это имя моей собаки.
– Т-т-таких имён н-н-не бывает.
– Бывает. Моя собака – как хочу, так и называю.
– Да, да! – заорала сорокаглоточная группа поддержки. – Мы знаем его собаку, это Пуц, Пуцик, Пуценька!..
– М-м-молчать!.. – Никон уже был на пределе. Его лицо стало красным, как задница павиана. – Вон из к-к-класса!
– За что? За Пуца?.. Не имеете права! – кричали мы.
– Это произвол! Я не стану из-за вас менять имя своей любимой собаки! – Коля искренне вошёл в роль. – Он был Пуц и будет Пуцем!
Дискуссия затянулась, ещё один урок был сорван. Но самый смешной конфликт с Никоном произошёл, когда в класс пришёл Алик Гимпель. Он вернулся из Германии, где служил его отец, и привёз массу штучек для розыгрышей, всякие «обливалки» и «пукалки», которые издавали неприличный звук, когда на них садились. И ещё он привёз бутафорский кошачий кал, поразительно похожий на подлинный, как бы ещё влажный, только-только произведенный. Это вызвало массовый восторг, и немедленно возникла идея розыгрыша. Перед уроком Никона кал положили в угол и, как только он вошёл, все зажали пальцами носы, стали кричать «Ф-у-у-у!» и с отвращением указывать в угол. Никон обернулся, увидел, брезгливо сморщил лицо.
– К-кая г-г-гадость… К-к-кто это с-с-делал?
– Кошка приходила, кошка! – кричали мы хором. – Фу-у-у!.. Фу-у-у!..
– К-к-кто д-дежурный?
– Я, – поднялся Коля Высоцкий.
– Уб-б-брать! Н-н-немедленно!
Коля подошёл, нагнулся, скорчил гримасу отвращения:
– Не буду! Я за своим любимым Пуцем не убираю, а тут…
И решительно сел на место. Никон свирепел всё больше и больше.
– Староста! Есть староста? Немедленно уберите эту гадость!
Наш бессменный староста Витя Пахомов, большой, высокий увалень, проделал.
Колин маршрут, тоже нагнулся и тоже с отвращением отказался.
– Не могу, противно.
– А я г-г-говорю уб-б-брать!
– А я говорю: противно.
– Ф-у-у! Ф-у-у! – зажав носы, продолжали скандировать мы.
Никон выругался сквозь зубы, швырнул портфель на стол и стремительно направился к двери, за директором.
– Подождите, Никон Евстигнеевич, – остановил его Алик Гимпель. – Я уберу.
Он нагнулся, поднял голыми пальцами этот «кал», положил его во внутренний карман пиджака, хлопнул по карману ладонью и сел на место. У обалдевшего Никона отвалилась нижняя челюсть, а мы продолжали орать «Фу-у-у!», но теперь уже указывая на Алика. Коля Высоцкий поднял руку, призывая к тишине. Мы с интересом замолчали, ожидая его новой выходки.