Смеющийся хрусталь небосвода
Шрифт:
В то сырое мартовское утро Иван Феликсович, с хрустом ломая ботинками намерзшие за ночь на тропинках и дорогах ледяные шарики и колбочки, вошел в открытые ворота онкоцентра. Он ненавидел общественные присутственные места за их безобразные хаотичные очереди, бессмысленные отписки и скрытое лицемерие служащих, вечные «приходите завтра» или «вы обратились не по адресу, и мы не можем помочь». Но самое главное, везде нужно было полжизни ждать и надевать ту самую унизительную маску просителя. Массивное трехэтажное здание розового цвета, построенное в середине прошлого века, рыдало оттаивающими ледяными осколками, налипших на пыльных долговязых окнах. В центре двора, периметр которого охраняли голые палки молодых тополей, темнел похожий на чемодан бронзовый памятник известному
Сидя в очереди на облезлом со свисающими рыжими клоками ваты стуле среди ожидающих приёма, Иван Феликсович от нечего делать блуждал взглядом по лицам и пытался угадать судьбу заинтересовавших персонажей. Его внимание привлек толстый лысый человечек со свинячьими глазками, похожий на колобок. Одна из его жирных коротких ножек непрерывно тряслась, а сам он ежесекундно утирал пот с поблескивающего в свете люминесцентных ламп лба и свисающих до груди щек бумажными салфетками. Когда они закончились – в дело пошли рукава коричневого пиджака. Поймав взгляд Ивана Феликсовича, колобок пояснил, через силу пытаясь сохранить спокойствие:
– Жду результатов. Сказали, что ничего серьезного: просто небольшое затемнение в легком, – он явно пытался вселить в себя уверенность и искал ободрения.
– А у меня рак мозга, – нарочито громко ответил Иван Феликсович, глядя прямо в свиные щёлки, в которых толстяк прятал глазные яблоки. – Месяц остался. Не будем себе ни в чем отказывать, а? – и он подмигнул упитанному собрату по несчастью.
Колобок вдруг обиженно засопел, встал, прошел к кулеру в конце коридора за стаканчиком воды и не вернулся обратно, а присел там же, затих. Только один из окорочков продолжал трястись словно адский маятник. Несколько женщин и двое мужчин непонятного возраста, что сидели рядом и через одно место, постарались отодвинуться от него, пересесть, насколько позволяли пределы коридора. «Заразиться боятся», – усмехнулся он про себя, оторвал клочок висящей набивки и стал ее внимательно рассматривать, будто ничего интереснее в жизни не видел.
– У нас то же самое, – он обернулся на сочувствующий шепот.
Справа через одно место от него сидела плохо одетая женщина лет сорока с грустными виноватыми глазами. Она держала за руку девочку лет шести с гладкой как яйцо головой. Они сидели как мыши, не разговаривая друг с другом и не привлекая внимания. Девочка держала в высохших как спички прозрачных руках квадратную книгу в дешевом переплете, и шелест переворачиваемых, замусоленных не одним десятком читателей, страниц был самым громким звуком, что исходил от этой пары. Мама девочки спокойно смотрела то прямо перед собой, то в пол, лишь изредка вздыхая громче обычного. Иван Феликсович захотел что-нибудь ответить женщине, но материализованный воздух с кислым привкусом стыда растекающейся медузой застыл в горле. «Сколько еще книг в мягких обложках удастся прочитать этому прозрачному ребенку? А может, та, что в руках – последняя?» – подумалось Ивану Феликсовичу, но в это время подошла его очередь, и он слишком поспешно, – все заметили, – проник в кабинет.
– Вы за справкой? – из-под очков неприязненно блеснули черные зрачки доктора, глубокие борозды следов от оспы на почти белом лице вдруг стали пунцовыми. Он резко выпрямился на стуле, серый халат скрипнул, норовя то ли треснуть, то ли сломаться. Накренившийся, словно старый рыбацкий баркас, стол, край которого раздавили тонны документов, казалось, вот-вот завалится на левый бок. Не дожидаясь ответа, врач открыл ящик стола, вынул конверт и швырнул его поверх груды бумаг. Башня из печатных и написанных от руки букв и символов угрожающе зашаталась.
Иван Феликсович, не успев даже присесть за время приема (зато очередь не задержит), молча подцепил конверт за надломленный уголок, и тот исчез во внутреннем кармане куртки. Не попрощавшись с врачом, он поспешил поскорее выбраться из кабинета. Уже закрывая дверь, ему показалось, что он услышал брошенное вдогонку: «Странные непонятные
Он пролетел, не останавливаясь, длинный коридор, проскочил фойе, выскочил на улицу. Приступ утренней тошноты гнал выгнал его наружу. Только во дворе больницы, рядом с памятником, Иван Феликсович, наконец, остановился, жадно глотая прохладу пепельной дымки бесцветного дня. Он всматривался в бронзовый массив, копию того, чьи труды вселяли надежду и ее же разрушали, если было слишком поздно. «За справкой пришел, и чья же глава закончится быстрее? Ей бы еще жить, ребенок совсем. А мать меня пожалела, – мысли разбежались как тараканы ночью на грязной кухне, когда неожиданно включили свет. – Кто виноват? Наверное, денег на свечки в церкви извела, а волос на голове дочери не прибавилось. Какой надеждой живут? На лечение, поди, всем миром собирали, а там только бумаг прибавляется. Ты, что ли поможешь, бронзовый истукан? А, впрочем, что это я? Меня-то кто спросит? И смотрит на меня, будто я за блажью пришел, а в душу мне не заглянул. Нет таких лекарей, все сами!».
– Закурить не найдется, болезный? – Иван Феликсович вздрогнул от неожиданности и обернулся на просьбу.
Голос с визгливыми нотками скрипучего колеса принадлежал высохшему старичку лет шестидесяти пяти лет в засаленном больничном халате. На лысом черепе болталась единственная, прозрачная как корейская лапша, прядь жидких волос. Из пожелтевшего, похожего на клюв попугая носа, капало как из испорченного крана в ванной.
– Не курю, – скупо ответил Иван Феликсович и зачем-то уточнил, – Давно уже. Двенадцать лет.
– Думаешь, нам теперь не всё равно? – дед озорно подмигнул, но это больше напоминало ухмылку. Потом послышался скрежет, должный означать смех, но злой кашель уничтожил эту затею в районе бронхов, проявившись на синих губах сгустками зеленоватой слизи.
Ярость неожиданно шквалистым ветром налетела на Ивана Феликсовича, он вмиг возненавидел полусогнутую сморщенную фигуру с хитрыми полузакрытыми как у отрубленной куриной головы глазками.
– Что, перестали тебя навещать? – голос Ивана Феликсовича звенел от злости. – Списали уже в утиль? Бросили? Неинтересно с мертвецом общаться, да и тратиться уже бессмысленно! А ведь и он в тебя уже не верит, – его рука описала дугу, указательный палец воткнулся в зеленое пятно на груди памятника. – Пора тебе к другому лекарю на приём, – Иван Феликсович на секунду задрал лицо к сизым тучам. – Он добрый, я слышал, и только самых нужных забирает к себе, особенно когда этого совсем не ожидаешь! И еще объятья у него крепкие такие, ласковые, и руки он так простирает: вы, мол, приходите быстрее. И тебя, старик, он очень скоро обнимет. Ты не беспокойся только, кури, сколько влезет. Все правильно ты сказал. Чем скорее, тем лучше. Всем так удобнее будет! – Иван Феликсович мощными струями выплескивал яд, и с каждой фразой старик как будто становился меньше и тоньше.
– Да, тыыыы…тыыыы… сатанаааа, – почти беззвучно выдохнул обомлевший дед, губы выдули гнойного цвета пузырь.
Но Иван Феликсович, резко отвернувшись, уже стремительно шагал в сторону чугунных ворот больницы, не услышав последней фразы старика.
Все это за секунду искрой промелькнуло в голове Ивана Феликсовича, пока он доставал из кармана бумажку, без которой встреча с Джоном Ленноном была невозможна. Грязно-фиолетовая тень воспоминаний жирным пятном улеглась на лице Ивана Феликсовича, исчезнув только когда Ирина с профессиональной улыбкой не приняла из его рук справку. Она тут же умело подшила ее в голубого цвета папку с выпуклым логотипом своей компании, где уже покоился подписанный Иваном Феликсовичем экземпляр договора. Она еще раз напомнила клиенту обо всех нюансах, запрятанных в еле видимых невооруженным взглядом созвездиях мелкого шрифта, но Иван Феликсович вежливо отмахнулся, склонив голову набок и по-рабски поджав губы.