Шрифт:
А ночь была задушевной
Памяти бабушек моих
Когда в Баку дует ветер, как никогда лучше ощущаешь вечность. Особенно ясно она чувствуется в пустынных селеньях Апшерона близ моря. Сотни и тысячи лет назад такой же ветер перекатывал тяжелые волны и поднимал бури песка на этой выжженной солнцем, соленой любимой земле.
…Старая женщина с отекшими ногами медленно ступала по нагретому за день песку. От него остро пахло
«Сдала ты, Тамара, — усмехнулась женщина самой себе. — Ноги тебя не слушаются. А ведь раньше…»
Раньше Тамара была Томной Томой. Так шутя называла ее мать, когда была в хорошем настроении. Имя обещало стройное порывистое тело, загадочный блеск глаз и веселые искорки в волосах. Фигура действительно удалась, волосы тяжелой непослушной копной с трудом смирялись перед самой крепкой расческой, а блеск в глазах был скорее напряженным чем пленительным. Иногда в них появлялось что-то обволакивающее и нежное. Тогда мать легко шлепала Тамару по крепкой руке и смеялась:
— Так бархатно не на меня будешь смотреть!
Сколько Тамара не помнила себя, мать всегда вставала засветло. Во дворе их небольшого дома она аккуратно бороздила грядки, рыхлила в руках комковатую землю и высаживала рассаду болгарского перца и баклажанов. Когда появлялись всходы, мать аккуратно прищипывала лишние побеги, чтобы растение не тратило сил на сочную матовую зелень, а отдавало их упругим черным и зеленым плодам. Зато как было весело набирать в подол поспевшие глянцевитые баклажаны и толстые яркие перцы. Мать пекла их на прокопченной решетке, которую аккуратно размещала на маленьком примусе, и все сокрушалась, что не удается вырастить помидоры. Они требовали больше ухода, а может другой земли.
Мать осталась вдовой в неполные 37. Жизнь ее за отцом была хоть и трудовая, а все же веселая и сытая. Тамара помнила как в день ее рождения, 27 сентября, отец приволок откуда-то большого рыжего барана и длинный куст розы с пыльными розовыми цветами.
— Ну, вот, доченька, — весело обьявил он, выкопав ямку, — тебе сегодня исполняется 5 лет. Эту розу я посажу здесь в твою честь. А из барана сделаем шашлык.
— Ой, папочка, не надо, не надо шашлык. Посмотри, он не хочет, он такой красивый.
— Кто красивый?! Баран?! Да он будет просто счастлив стать шашлыком в день рождения моей замечательной дочурки. Это ты у меня красавица. Вот так. Посыпь землей. Это роза сорта «Мадам де Сталь». А мы назовем ее в честь тебя «Мадемуазель… нет, царица Тамара!» А, как тебе?!
Баран задумчиво посмотрел на розу и принялся жевать серо-зеленые листья.
— Папа, посмотри, барашек розу ест. Он голодный? А можно я ему мою кашу дам?
— Ах, ты моя умница. Отец трепал Тамару по смуглой щеке.
— Ты моя самая красивая, такой как ты не найти и в раю, — напевал он старинную песню, подвязывая виноградники.
— Ты моя самая красивая, такой как ты не найти и в раю, — напевал он, правя статьи по биологии.
— Ты моя самая красивая, такой как ты не найти и в раю, — напевал он, когда за ним пришли ночью.
Он умер под следствием в 38-м. Мать, осунувшаяся и побледневшая до прозрачности, прошелестела тонкими губами:
— Слава
И это было все. Все, что слышала Тамара от матери об отце.
И все же он остался с ними. В посеревших от времени и от беспрестанного вытирания их тряпками комоде и круглом столе, в штопаной зеленой скатерти с бархатными фестонами, в этажерке с отцовскими книгами, в вазонах с разноцветными фиалками на окне его комнаты, в иссохшем материнском теле, в ее ночной тоске и измученном любовью сердце.
«Мадам де Сталь», — усмехнулась женщина, перетирая в руках пушистые листья бессмертника. Он упругими волнами стлался по песку. — А, ведь прижилась здесь английская красавица. По вкусу пришлась ей соленая каспийская почва. Не роза, а загляденье!
Еще долгие 22 года появлялись на ней чудесные бутоны. Издалека они напоминали растрепанных красавиц в розовых платьях с серебряными воланами. А потом на темных листьях выступили блестящие точки, будто капли пота на утомленном лице. Мадам де Сталь, Царица Тамара устала пить соленые соки апшеронской земли. Прощайте, розовые платья с серебряными воланами!
Тамара благодарно обвела глазами серо-зеленые кустики бессмертника и полыни. Отец называл их настоящими маленькими хозяевами соленых песков — галофитами.
— Вот, смотри, доченька, — срывал он тонкую былинку, похожую на замшевое котячье ушко — это бессмертник-сухоцвет. Его цветы хранят свою красоту долгие годы. Это полынь-емшан, — отец гладил аккуратные серебристые кустики, — в старину ею лечили заразные болезни, а одного из полынных родственников ты любишь есть с сыром и свежим хлебом.
— Тархун?! — смеялась Тамара.
— Так точно, моя царица.
— А это тамариск. — Отец любовно оглядывал дымчато-багровые круглые кусты. Они упорно лезли из слежавшегося окаменелого песка и походили на лохматые головы дирижеров после концерта. — Запомни их, дочка, они не боятся ни ветра, ни соли, ни песка.
Тамара уносила домой целые ворохи прибрежной травы. Но серел в комнате дымчато-багровый тамариск, и поникала полынь, сжимаясь в обыкновенные травяные пучки. От них потом тонко пахло лекарством и пылью, и мама ворчала, что из них постоянно что-то сыплется. Только бессмертник гордо выглядывал из синей фарфоровой вазочки. Сухие янтарные цветы его чуть покачивались от ветра, и Тамаре казалось, что ее комната наполняется звоном.
Вообще Тамара жила звуками и запахами. Разве можно было забыть шуршание крепдешинового платья, которое мама сшила ей к выпускному?! Оно было сине-фиолетовое с нарядным воротничком, и мама, прилаживая его, объясняла Тамаре, что это старинные кружева ришелье, что сейчас уже мало кто их делает, и вообще, молодые не хотят утруждать себя рукоделием. А какие раньше были скатерти! Вышитые гладью, английским шитьем, филейной строчкой. Тут мама закатывала глаза и махала рукой, сокрушаясь о непроходимой лени и бестолковости подрастающего поколения. Приладив воротничок, она придирчиво оглядывала Тамару и подносила к глазам платок, не в силах сдержать слез при виде молодой красоты. Тамара чмокала мать в щеку и выбегала из дома так стремительно, что пожилая кошка Хани недовольно вздрагивала на лежанке и потом долго укоризненно била хвостом.