Смутная улыбка
Шрифт:
Он выпалил это одним духом.
– Что выбрать? – Мне стало скучно. Люк был прав, я не думала о Бертране как о главной проблеме.
– Или ты больше не видишь Люка и у нас все продолжается, или ты его видишь и мы останемся добрыми друзьями. Больше ничего.
– Конечно, конечно.
Мне абсолютно нечего было сказать. Он как будто повзрослел, обрел солидность; я почти восхищалась им. Но он больше ничего для меня не значил, решительно ничего. Я накрыла рукой его руку.
– Я в отчаянии, – сказала я, – но ничего не могу поделать.
– Нелегко это проглотить, – сказал он.
– Я
– Но это не самое трудное, – сказал он как бы самому себе. – Вот увидишь. Когда все решено, тогда уже не страшно. Плохо, когда цепляются.
Он вдруг повернулся ко мне:
– Ты любишь его?
– Да нет же, – раздраженно сказала я. – Не в этом дело. Мы очень хорошо понимаем друг друга, вот и все.
– Если тебе станет тоскливо, помни, я здесь, – сказал он. – А я думаю, что станет. Вот увидишь: Люк – ничто, этакий грустный умник. И все.
Я подумала о нежности Люка, о его смехе – какая меня охватила радость!
– Поверь мне. Во всяком случае, – добавил он как-то порывисто, – я буду здесь, Доминика. Я был очень счастлив с тобой.
Оба мы готовы были расплакаться. Он – потому что все было кончено и тем не менее ему хотелось надеяться, я – потому что у меня было ощущение, будто я теряю истинного своего защитника и бросаюсь в сомнительное приключение. Я встала и тихонько поцеловала его.
– До свидания, Бертран. Прости меня.
– Что уж там, – сказал он мягко.
Я вышла совершенно разбитая. Замечательно начинался год.
В моей комнате меня ждала Катрин, с трагическим лицом сидя на кровати. Она поднялась, когда я вошла, и протянула мне руку. Я без энтузиазма пожала ее и села.
– Доминика, я хочу попросить прощения. Я, наверно, не должна была ничего говорить Бертрану. Как ты считаешь?
Вопрос привел меня в восхищение.
– Это не важно. Может быть, было бы лучше, если бы я сама ему сказала, но это не важно.
– Ну и хорошо, – сказала она, успокоившись.
Она снова уселась на кровать – теперь вид у нее был возбужденный и довольный.
– Ну – рассказывай.
Я потеряла дар речи, потом засмеялась.
– Ну нет! Ты просто великолепна, Катрин! Провентилировала вопрос с Бертраном – раз-два и готово! – и покончив с этим неприятным делом, валяй рассказывай дальше, что-нибудь этакое, позаманчивей.
– Не издевайся надо мной, – сказала она тоном маленькой девочки. – Рассказывай мне все.
– Нечего рассказывать, – ответила я сухо. – Провела две недели на побережье с человеком, который мне нравится. По ряду соображений история на этом кончается.
– Он женат? – спросила она вкрадчиво.
– Нет. Глухонемой. А сейчас я должна разобрать чемодан.
– Ну что ж, я подожду. Все равно ты мне все расскажешь, – сказала она.
«Самое плохое, что так оно, возможно, и будет, – подумала я, открывая шкаф. – Найдет черная меланхолия...»
– Ну ладно, а вот я, – продолжала она, как будто это было открытием, – я влюблена.
– В кого? – сказала я. – Ах да! В последнего, конечно.
– Если это тебе неинтересно...
Но она продолжала. Я со злостью приводила в порядок вещи. «Почему у
– ...Одним словом, я его люблю, – заключила она.
– А что ты называешь любить? – спросила я с любопытством.
– Ну, я не знаю. Любить – это думать о ком-нибудь, везде с ним бывать, предпочитать его другим. Разве не так?
– Не знаю. Может быть.
Вещи были в порядке. Я вяло уселась на постель. Катрин сделалась милой.
– Ты какая-то сумасшедшая, Доминика. Ты ни о чем не думаешь. Пойдем с нами сегодня вечером. Я буду, конечно, с Жаном-Луи и с его другом, он очень умный, занимается литературой. Это тебя развлечет.
В любом случае я не хотела звонить Люку до завтра. И потом, я устала; жизнь представлялась мне унылым круговоротом, а в центре – порой единственная точка опоры – Люк. Он один меня понимал, помогал мне. Он был мне необходим.
Да, он был мне необходим. Я ничего не могла требовать от него, но он все-таки за что-то был в ответе. Главное – не нужно, чтобы он это знал. Соглашения должны оставаться соглашениями, особенно когда они могут причинить неприятности другим.
– Ладно, пойдем посмотрим твоего Жана-Бернара и его умного друга. Мне чихать на ум, Катрин. Хотя нет, не так; я люблю только грустных умников. Те, которые благополучно из всего выбираются, действуют мне на нервы.
– Жан-Луи, – запротестовала она, – а не Жан-Бернар. Выбираются из чего?
– Из этого, – сказала я с пафосом и показала на окно, где виднелось низкое небо, розово-серое в вышине и такое грустное, какое может быть только над замершим адом.
– Тут что-то не так, – сказала Катрин обеспокоенно, взяла меня за руку и, спускаясь по лестнице, следила, как бы я не оступилась. В конце концов, я очень хорошо к ней относилась.
Глава 3
Короче говоря, я любила Люка, о чем и сказала себе в первую же ночь, которую снова провела с ним. Это было в гостинице, на набережной; он лежал на спине после объятий и разговаривал со мной, прикрыв глаза. Он сказал: «Поцелуй меня». И я приподнялась на локте, чтобы поцеловать его. Но, наклонившись к нему, я вдруг почувствовала какую-то дурноту, бесповоротное убеждение, что это лицо, этот человек – единственное, что у меня есть. И что неизъяснимое наслаждение, ожидание, крывшееся для меня в этих губах, – это и есть наслаждение и ожидание любви. И что я люблю его. Я положила голову ему на плечо, не поцеловав, и тихо застонала от страха.
– Хочешь спать, – сказал он, погладив меня по спине, и негромко засмеялся. – Ты, как маленький зверек, после любви спишь или хочешь пить.
– Я подумала, – сказала я, – что я вас очень люблю.
– Я тоже, – сказал он, потрепав меня по плечу. – Стоило нам не видеться три дня, и ты уже называешь меня на «вы», почему бы это?
– Я вас уважаю, – ответила я. – Уважаю и люблю.
Мы вместе засмеялись.
– Нет, правда, – повторила я с увлечением, как будто эта блестящая мысль только что пришла мне в голову, – что бы вы сделали, если бы я полюбила вас всерьез?