Смутная улыбка
Шрифт:
– Давайте сегодня вечером, в шесть часов?
– Договорились.
И она повесила трубку.
Я была и рада, и взволнована, услышав ее голос. Это воскрешало уик-энд, машину, завтраки в ресторане, роскошь.
Глава 6
Я не пошла на лекции, я мерила шагами улицы, спрашивая себя, что она может мне сказать. В соответствии с традицией мне казалось – я так страдаю, что никто уже не может сердиться на меня. В шесть часов стало накрапывать; улицы в свете фонарей были мокрые и блестящие, как тюленьи спины. Войдя в парадное, я взглянула на себя в зеркало. Я очень похудела и смутно
Франсуаза открыла мне с вымученной улыбкой, с немного испуганным видом. Войдя, я сняла плащ.
– Как у вас дела? – спросила я.
– Хорошо, – сказала она. – Садись. М-м... садитесь.
Я забыла, что она говорит мне «ты». Я села; она смотрела на меня, явно удивленная моим жалким видом. Мне стало очень жаль себя.
– Что-нибудь выпить?
– С удовольствием.
Она взяла из бара виски, налила мне. Я забыла его вкус. Ведь было только это: моя грустная комната, университетская столовая. По крайней мере, подаренное ими красное пальто хорошо мне послужило. Я была так напряжена, так несчастна, что сила отчаяния вернула мне уверенность.
– Ну вот, – сказала я.
Я оторвала глаза от пола и посмотрела на нее. Она сидела на диване напротив меня и молча пристально на меня глядела. Мы могли бы поговорить о чем-нибудь постороннем, на прощание я сказала бы со смущенным видом: «Надеюсь, вы не слишком этого хотели для меня». Все зависело от меня; достаточно было заговорить, и поскорее, пока молчание не превратилось во взаимное признание. Но я молчала. Вот она, эта минута, минута настоящей жизни.
– Я хотела позвонить вам раньше, – наконец сказала она, – потому что Люк просил меня об этом. И потому что меня огорчает ваше одиночество в Париже. В общем...
– Это я должна была вам позвонить, – сказала я.
– Почему?
Я чуть не сказала: «Чтобы попросить прощения», но эти слова были слишком слабы. Я стала говорить правду.
– Потому что я этого хотела, потому что я действительно одна. И потом, мне было бы неприятно, если бы вы думали, что...
Я сделала неопределенный жест.
– Вы плохо выглядите, – сказала она мягко.
– Да, – сказала я раздраженно. – Если бы я могла, я бы приходила к вам, вы бы кормили меня бифштексами, я бы лежала на вашем ковре, а вы бы меня утешали. Но вот незадача: вы – единственный человек, который сумел бы это сделать, но именно вы этого не можете.
Меня трясло. Стакан дрожал в руке. Больше невозможно было терпеть взгляд Франсуазы.
– Мне... очень неприятно, – сказала я в свое оправдание.
Она взяла стакан из моих рук, поставила на стол, снова села.
– Я... я ревновала, – глухо сказала она. – Ревновала к физической близости.
Я смотрела на нее. Я ожидала чего угодно, только не этого.
– Это глупо, – сказала она. – Я прекрасно понимала, что вы и Люк – это несерьезно.
Увидев выражение моего лица, она жестом попросила у меня прощения, за что я мысленно ее похвалила.
– То есть я
Ей, видимо, было тяжело. Я боялась того, что она скажет.
– Теперь, когда я уже не так молода, – договорила она и отвернулась, – и не так желанна.
– Да нет же! – сказала я.
Я запротестовала. Я и не думала, что у этой истории может быть какой-то другой, неизвестный мне аспект – жалкий, то есть даже не жалкий, а такой обыкновенный, грустный. Мне-то казалось, что это касается только меня; ведь я ничего не знала об их совместной жизни.
– Не в этом дело, – сказала я и встала.
Я подошла к ней и остановилась. Она снова повернулась ко мне и чуть улыбнулась.
– Бедная моя Доминика, ну и каша получилась!
Я села рядом с ней, обхватив голову руками. В ушах у меня шумело. Внутри было пусто. Хотелось плакать.
– Я очень хорошо к вам отношусь, – сказала она. – Очень. Мне больно думать, что вы несчастливы. Когда я увидела вас впервые, я подумала, что мы можем помочь вам стать счастливой, а не такой подавленной, какой вы были. Не очень-то это получилось.
– Несчастлива, – пожалуй, так оно и есть. Впрочем, Люк меня предупреждал.
Мне хотелось припасть к ней, к этой крупной великодушной женщине, объяснить ей, как бы я хотела, чтобы она была мне матерью, и как я несчастна, похныкать. Но даже эту роль я не имела права играть.
– Он вернется через десять дней, – сказала она.
Какой еще удар обрушится на это упрямое сердце? Франсуаза должна вернуть себе Люка и свое полусчастье. Я должна пожертвовать собой. Эта мысль вызвала у меня улыбку. Это была последняя попытка скрыть от себя собственную незначительность. Мне нечем было жертвовать, никакой надеждой. Мне оставалось только самой положить конец или предоставить времени покончить с этой болезнью. В такой горькой покорности судьбе была доля оптимизма.
– Попозже, – сказала я, – когда это все у меня пройдет, я снова увижу вас, Франсуаза, и Люка тоже. Сейчас мне остается только ждать.
У дверей она нежно меня поцеловала. Она не сказала: «До скорого».
Вернувшись к себе, я тут же упала на постель. Что я ей наговорила, какие бессмысленные глупости? Вернется Люк, обнимет меня, поцелует. Даже если он меня не любит, он будет здесь, он, Люк. Кончится этот кошмар.
Через десять дней вернулся Люк. Я это знала, потому что в день его приезда я проехала в автобусе мимо его дома и видела машину. Я вернулась в пансион и стала ждать звонка. Звонка не было. Ни в этот день, ни на следующий, я провела их в постели под предлогом гриппа и все время ждала.
Он был здесь. Он мне не позвонил. После полутора месяцев отсутствия. Отчаяние – это холодная дрожь, нервный смешок, неотвязная апатия. Я никогда так не страдала. Я говорила себе, что это последний рывок, но он был такой мучительный.
На третий день я встала. Отправилась на лекции. Ален снова начал ходить со мной по улицам. Я внимательно его слушала, смеялась. Не знаю почему, меня преследовала фраза: «Какая-то в державе датской гниль». [1] Она все время вертелась у меня на языке.
1
Шекспир. Гамлет, I акт, IV сцена. Перевод Б. Пастернака.