Смутные времена. Владивосток 1918-1919 гг.
Шрифт:
В то время как в «Аквариуме»!
Швейцары, охотники, официанты, метрдотели, музыканты, артисты — все в заведении говорили на моем родном языке. Я был одним из них.
Но также я был и одним из тех офицеров, кого, со всех уголков света, привели сюда смертельные игры.
А эта музыка, отзывавшаяся в самых глубинах моей души, эти слова, каждый слог которых я понимал, эти песни о радости дикой, полной отчаяния, радости безграничной и мучительной, — эти песни уже давно стали частью меня.
Владивосток, 1919 год. Зов джунглей.
«Аквариум». Мой первый русский ночной клуб.
В силу обстоятельств очень быстро и незаметно
Как мне удалось жить в подобном режиме в течение многих недель? Я и сам до сих пор задаюсь этим вопросом. Тем более что я не мог оставить и на полчаса свою работу надзирателя, счетовода и кассира.
Милан, введя меня в курс дела, оставил меня и занялся своими делами. И весь день, в фуражке, ботинках, со знаками отличия, наперевес с сумой, набитой миллионами, я ходил от одного склада к другому, от вагона к вагону, по территории, пересеченной бесконечными рельсами, под небом, исполненным отчаяния. Следом за мной волочились шестьдесят китайских носильщиков, едва прикрытых одеждой, грязных, покрытых слизью и гноем.
Очень часто, надо это признать, мои силы были на исходе. Тогда я себе говорил: «Держись… Держись. Еще несколько часов, и ты отправишься в «Аквариум».
Эта мысль придавала мне силы. Настоящий наркотик. Как всякий наркотик, эта мысль становилась с каждым днем все коварнее, с каждым днем мне требовалась все большая доза. Я не контролировал больше количество выпитого, как не контролировал внезапные смены настроения. Я был то другом, то врагом всего человечества. Объятия. Ссоры. Безумная, безрассудная радость. Запах смерти.
А канадский капитан стрелял в потолок прямо у себя над головой просто потому, что ему хотелось гипсового душа. Майор Робинсон выплясывал непристойную джигу. Русские рыдали, разрывая на мелкие кусочки банкноты. А мне все больше нравилось бить вдребезги бутылки и бокалы, мне нравился восхитительный звук стекла, разлетающегося на мелкие кусочки.
Однажды я встретил Боба, с ним была женщина, изящная, хрупкая, с длинными светлыми волосами. Они сидели одни, в глубине ложи, и держали друг друга за руки. Я вспомнил о слухах, что ходили в эскадрилье о его увлечении. Его охватило страстное, возвышенное чувство к жене или любовнице — этого никто точно не знал какого-то офицера и высокопоставленного чиновника, постоянно находящегося в разъездах.
Я поднялся к ним в ложу с бутылкой шампанского, наполнил три бокала, поднял свой, выпил и разбил его. Ни она, ни он не притронулись к своему. Боб даже не протянул мне руки. Я был груб, зол и пьян. Мне пришлось вспомнить о подвиге Боба, о наших кутежах в Калифорнии, чтобы не разбить бутылку о его голову.
Я хотел, чтобы мой уход выглядел достойно, но при этом был исполнен иронии. Я встал по стойке смирно, отдал честь, как на параде, и сказал: «Мое почтение, господин лейтенант». Затем, как положено, повернулся и присоединился в ярости к вакханалии.
Сколько удивительных ночей, уже позже, во времена белой эмиграции, провел я в барах, бистро, клубах, погребках и русских кабаре, которых было бессчетное множество в Париже, от Монмартра до Монпарнаса. Здесь можно было послушать самые знаменитые цыганские ансамбли из Санкт-Петербурга и Москвы, увидеть адмиралов-швейцаров, князей-поваров, а в гардеробе встретить княгинь. Да. Сколько ночей… Но ни одна из них не может сравниться с ночами в «Аквариуме».
Сотни иностранных офицеров, юных, полных сил, отделенных тысячами километров от того, что им было знакомо и дорого, обреченных на выполнение бессмысленной и никому не нужной миссии, в мрачном городе, получали двойное, а то и тройное жалованье и не знали, куда потратить эти деньги. Где, как не здесь, могли они найти забвение и убежать от реальности?
А русские, пусть это и избитая мысль, но вряд ли я сумею сказать лучше, — они жили словно на вулкане. Это — последние оргии перед крахом их мира. Миллионеры-коммерсанты из Сибири, спекулянты на черном рынке, генералы, полковники, высокопоставленные чиновники-взяточники, беженцы, обменявшие на деньги драгоценности и камни, спасенные при бегстве. Они чувствовали, даже если отказывались признать это, все они чувствовали, что предначертанный конец приближается. Уже красные партизаны проникли в порт, пытались захватить предместья.
И вот рекой лились водка, кавказские вина, виски, шампанское.
Пьяные голоса тянули Марсельезу, «Боже, Царя храни!», Stars and Stripes, God save the King.
А еще, еще — nom de Dieu [13] , damn it [14] , черт возьми, damn it — выпить, быстро, выпить, выпить.
Вдруг гам стих. Все знали почему. Одна из артисток вышла на сцену. Одна из певичек «Аквариума», естественно. Они выходили на подмостки только радо того, чтобы показать свои прелести.
13
Черт возьми! (франц.)
14
Черт возьми! (англ.)
Из тех девиц, что можно видеть в свете фонарей ночью в подобных заведениях по всему миру. Но где и как хоть одна из них могла бы вкусить славу и триумф, выпадавшие на долю этих якобы певиц и танцовщиц, которых сюда гнал безумный ветер всеобщей паники, бушевавшей по всей Транссибирской магистрали? Прежде чем оказаться во Владивостоке, они успели побывать в кабаках, дешевых гостиницах и в борделях.
Где, как не на этой проклятой сцене, на краю самого большого континента, могли они найти такое количество молодых мужчин, сильных, пылких, праздных, потерявших голову, с набитыми до отказа карманами денег? Столь редкая добыча!
Офицеры из иностранных миссий не имели права во Владивостоке приближаться к так называемым честным женщинам. Женщины из приличного общества жили взаперти. Встретить их можно было только среди «хороших» людей. Что касается простых людей, то незнание обычаев и языка делало сближение невозможным. И высочайшее распоряжение запрещало всем женщинам появляться на пороге «Аквариума». Для одних — разве что только одна ночь, случайная, проведенная тайно в глубине ложи, как то позволила себе любовница Боба, — запретом было «что скажут другие». Для других это была немыслимая трата денег.