Смутьян-царевич
Шрифт:
Впрочем, когда заступник поведал, как Юшка Отрепьев, узнав об открытых злодействах господ, дико струсил и тогда же, два года назад, принял иноческий сан, Годунов улыбнулся. «Ловкий человек, — подумал он о юном Отрепьеве, — знает, чем царскую милость сыскать. Он, конечно, к Романовым в службу пошел, ожидая как раз, что братишки достигнут престола, только разве то важно? Раз умен, так теперь понимает, у кого сила. А прощу, к Годунову-царю возрадеет и в сердце своем».
Звонари на всех колокольнях кремлевских, едва завидели выходящего из собора царя, двинули языками большими и малыми.
Окольничие с двух сторон поддерживали великого государя под белые руки, словно боялись: под тяжестью барм золотых не дойдет до палат; за ними шли белые рынды, священнослужители, дьяки, бояре…
Над хоромами, храмами и избяными приказами плыл, плескался малиновый звон, словно Бог бросал с неба огромные точные капли — не плотным дождем, а в неявном порядке, не исчезающем в плеске строю.
Похвала чудотворцам московским
Пищальник Афонин подъехал к Суздалю с северо-запада. На пути его встал, Спасо-Евфимиев монастырь, строенный при ордынцах еще. Розоватые стены монастыря с могучими восьмигранными башнями, облегая левый, отвесный берег речки Каменки, господствовали над окраиной.
Миновав арку надвратной Благовещенской церкви, пищальник свернул на Успенскую трапезную. На паперти жалось несколько выцветших и потемневших стариков и старух, нищего вида. Один, подойдя к ближней липе, снимал с ветви кору и обсасывал мякоть. Другой как раз любил кору, он брал ее в полу сермяги и относил к паперти, где делился с лежавшей на плитах старухой, скупой на движения. Из трапезной вышел молоденький статный монашек с небольшим караваем в руках и начал делить между нищими хлеб. Он, как птицам, отламывал каждому мелкую крошку, и Афонин решил, что он делает это в насмешку, со зла. Но здесь все было рассчитано, пищальник вскоре увидел, как один старичок, изловчившись и выхватив кус из буханки, мгновенно забился в суровейших корчах.
Рядом с действом кормления другие монахи кололи дрова. Афонин спросил у них о происхождении нищих, оказалось, что это не нищие вовсе, а новые, пришлые крепостные, выжитые бескормицей из дальних угодий обители и принесшие в монастырь вместо оброка свои затихающие тела и разгневанные желудки. Монахи по ходу беседы полюбопытствовали у пищальника: что ему? Афонин назвался государевым человеком, ему нужен Григорий Отрепьев. «Таких у нас вроде нет», — отвечали монахи. «А не этот?» — прикинул один, указав на питавшего нищих.
— Что ж вы, Божии люди, не знаете, как брата зовут? — удивился Афонин. — Эй, дружище, — кликнул он сам чернеца, — как по имени-прозвищу ты? Не Богданов Отрепьев, ты-ты, с бородавкой, оглох али как?
Но монах явно слышал, от неожиданности он даже сам себе положил в рот хлебную крошку и начал жевать.
— Не зови, служивый, — запретил Афонину чернец-дровосек. — Он где-то обет молчания дал, слышать слышит, а вот говорящим пока мы его не видали, а кто он таков, про то отцу игумену лишь ведомо.
У игумена потчевался сейчас воевода Измайлов, пищальник решил обождать, спешился, приткнул оружье к поленнице и поведал обступившим его, как московского гостя, монахам основную причину собственного путешествия. Афонин вез в Юрьев-Польский и Суздаль великую весть, повеление государя о снятии крепости с холопов и хлебопашцев возрождением Юрьева дня, отмене ловли, битья — с возвращением хозяину — беглых, что ушли от неволи в голодные годы. Афонин рассказывал громко и ясно, голодающие крестьяне, широко открыв рты, потянулись к нему, даже старуха, лежавшая стыло на паперти, затревожилась, села и мерцала уже молодыми глазами на ратника. Впрочем, когда Афонин прибавил, что холопы боярские, больших дворян, епископские и монастырские сюда не касательны, взор старухи обратно просох и померк. Обняв костяными пальцами голову, покачнулась она на плите.
— Да вот еще в монастыре то ли в вашем, то ль в Предтеченском в Галиче, — добавил пищальник, — наказали Отрепьева этого мне раздобыть. Был в делах воровских, а сейчас его дед указал, где искать, потому как теперь государь его милует, отпускает все старые вины и велит ему быть на Москве.
Грянул выстрел, метнулись грачи с монастырских берез, монашек, хлебный раздатчик, стоял с дымящеюся пищалью в руках, смеялся от радости.
— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! — выговорил он с непривычки охрипло и шатко и кинул старухе оставшийся хлеб.
— Спасибо, пищаля, — обратился он к оторопевшему ратнику, — завтра едем к царю.
Чернецы закрестились, впервые вняв голосу брата, столь вольно и просто сложившего тяжкий обет. Афонин, смекнув, что уже отыскалась пропажа, тоже обрадовался и, отбирая у парня оружие, спросил его ласково:
— Что ж назавтра? Езжай хоть седни.
— За Каменкой, в пойме, видал ты другой монастырь?
— Ты про женский, Покровский?
— Ну да, — Отрепьев сильно почесал за ухом, — надо мне-то сходить, чай, туда попрощаться.
«Из какой же он секты?» — подумал Афонин. Монахи в молчании принялись за дрова.
Назавтра чернец и пищальник оставили Суздаль. Вскоре следом за ними по Владимирской окрепшей колее покатились возы. Их тянули жиловатые лошаденки: бабы, сидя на скарбе, прижимали к себе тощих козочек; дети плакали от слабости и обиды на голод; мужики, засыпая, роняли поводья. Неживая окрестность тускло отсвечивала на солнце, листва на деревьях и травы, побитые летним морозом, не могли ни желтеть, ни алеть в честь осеннего праздника.
Это был Юрьев день, разрешенный крестьянам побег с земель слабых поместий. От Владимира часть их свернула на Судогду, часть — на Москву и Коломну. От Коломны лишь самые крепкие двинулись дальше, на богатые земли южных «украин». Иные везли сбережения озимых семян. Но северный ветер уже настигал, обтекал, обгонял их.
И увидели белый, искрящийся Днепр, перевитый лазурными лентами санного следа.
Григорию было указано жить в келье деда Замятни. После скудости пищи удельного монастыря, бережливого крайне в голодные годы, стол кремлевской обители показался Григорию сказкой. Даже в постные дни чернецы здесь вкушали линей, стурионов и саженных белорыбиц, ловленных в водах студеных морей. Не было недостачи ни яблок крепких, ни вишен, ни сочных малин, хотя летом казалось: вся ягода сгибла во льдах.