Смягчающие обстоятельства
Шрифт:
Предложение было простым и понятным: если бы за спиной Сергея стояли реальные «свои ребята», во время встречи в каждой компании нашлись бы общие знакомые и дело кончилось бы мирной выпивкой к обоюдному удовольствию и взаимному укреплению авторитета. Но «своих ребят» у Элефантова не было.
Дело в том, что, когда Сергей пошел в школу, его мир расширился ненамного. Снедаемая неудовлетворенным тщеславием, Ася Петровна во всеуслышание объявила о своем намерении «вывести сына в отличники». Очевидно, несостоявшаяся научная карьера требовала компенсации: она с таким рвением взялась за дело, что в первый же день чуть не отбила у Сергея всякую охоту к дальнейшей учебе, пять раз заставив его переписывать домашнее
Сергей вконец занудился от непривычно долгого сидения за письменным столом, пальцы, сжимающие ручку, затекли и начали дрожать, палочки и крючочки выходили все хуже и хуже. Ася Петровна обзывала его олухом и бездарностью, щипала за руку, клянясь, что он не встанет из-за стола, пока не напишет все идеально, хотя как именно «идеально», показать не могла, ибо сама писала словно курица лапой.
Стемнело, выведенные дрожащими пальцами палочки и крючочки не шли ни в какое сравнение с самым первым вариантом, безжалостно изодранным Асей Петровной в клочья, наконец вмешался отец, и Сергей, получив напоследок звонкий подзатыльник, был отпущен в постель, где долго плакал под одеялом в тоскливой безысходности от предстоящего ему такого долгого кошмара, называемого учебой в школе.
Скоро запал у матери прошел, и свою роль домашнего педагога она свела к наказаниям за плохие оценки. Плохой оценкой считалась тройка, а с наказаниями вышла неувязка. Самое распространенное — не пускать на улицу — здесь не годилось: бесконечные ограничения, преследование Сергея во дворе привели к тому, что он потерял интерес к прогулкам, предпочитая провести время за книжкой. И Ася Петровна, идя от противного, придумала уникальное взыскание, от которого впоследствии, когда Сергей стал взрослым, изо всех сил пыталась откреститься: запрет на чтение. Проштрафившийся Сергей выставлялся «дышать свежим воздухом» и томился обязательное время на просматриваемом из окон пятачке, прикидывая, удастся ли выкрасть хоть одну из конфискованных книг, чтобы урывками почитать в ванной или туалете.
Такие явно не способствующие обзаведению друзьями «прогулки», запрет водить мальчишек домой и замкнутый характер Сергея объясняют, почему у маленького Элефантова не было верных, надежных ребят, на которых можно было бы положиться.
К восьмому классу положение не изменилось. Одноклассники, соседи, несколько чистеньких опрятных филателистов — и все. Никого из них нельзя было привлечь к столь щекотливому и в известной степени рискованному делу, как столкновение с компанией Голубя. Вот если бы Моисей или Васька… Но они только посмеются над сопливой беззащитностью маменькиного сынка, которого всегда в глубине души недолюбливали.
Оставался мир взрослых — любой из них мог в два счета разрешить проблему, поставив Голубя, да и всех, кого он приведет, на место. О вечно куда-то спешащем, затурканном и крикливом отце Сергей как о возможном защитнике даже не думал, хотя однажды тому уже приходилось выступать в этой роли.
А дело было так: классе во втором или третьем Сергей, катаясь с Горного спуска на санках, заспорил с каким-то пацаном, у того оказался великовозрастный приятель, который без лишних разговоров ударил Сергея в лицо, расквасив нос. Сдерживая слезы бессилия и унижения, Сергей отошел в сторону, размазывая снегом не желавшую останавливаться кровь, и тут увидел отца. Помня урок с раненым коленом, он обреченно пошел навстречу, жалко улыбаясь, чтобы показать: ничего страшного не произошло. Но против ожидания отец не стал его ругать, кричать и топать ногами, он коротко спросил: "Кто? ", Сергей показал, обидчик, видя надвигающуюся опасность, спешно покатился под гору, а отец выхватил у Сергея санки и помчался в погоню. Неожиданное заступничество и позорное бегство противника привели Сергея в ликование, он испытал такой прилив любви и нежности к отцу, которого не ощущал ни до, ни после этого случая. Но вечером отец стал насмехаться над ним за то, что он подставил свой нос под чужой кулак, и все стало на свои места. А Сергей зарекся обращаться к отцу за защитой.
Правда, был у Сергея знакомый, который с удовольствием взялся бы уладить щепетильное дело и выполнил бы это весело, блестяще, со смаком, как делал все, за что брался. Любимец дворовой детворы Григорий — разбитной и бесшабашный мужик, в молодости ожегшийся на молоке и теперь дующий на воду. Жена не выпускала Григория из-под надзора, бдительно следила, чтобы он не сбивал компанию, но не возражала, когда он возился с пацанами.
Он показывал ребятам фокусы, делал змеев, лазал с ними по чердакам, рассказывал, сильно привирая, про собственные приключения, бесплатно водил в зоопарк, где работал смотрителем животных.
Григория можно было просить о чем угодно, он умел хранить тайну и любил выступать арбитром во всех дворовых конфликтах. К тому же обладал могучей фигурой, зычным голосом и огромными кулаками. Один вид его вызывал страх и почтение уличной шпаны. Григорий был козырной картой, обещавшей легкую победу в любой игре. Стоило только попросить.
Но просить Григория Элефантову не хотелось по причине, казалось бы, совершенно незначительной, но для него весьма существенной: однажды Григорий его предал. Ни сам Григорий, ни присутствовавшие при этом пацаны не видели в происшедшем никакого предательства: один из уроков жизни, щедро и, главное, охотно, от чистого сердца преподаваемых старшим товарищем. Но Сергей расценивал полученный урок по-другому.
Тогда он еще был первоклашкой и во время очередного похода в зоопарк завороженно замер у клетки куницы. Красивый мех, симпатичная мордочка, мягкие грациозные движения буквально пленили ребенка. Он долго любовался куницей, жалея, что не может ее погладить, и, когда Григорий вернулся за ним и спросил, чего он тут прилип, попросил взять куницу на руки.
— Тю, — удивленно сказал Григорий. — Ты чо? Она ж тебя сожрет!
Такой красивый зверек не может никого сожрать, для Сергея это было совершенно очевидно, он добрый и ласковый и уж, конечно, не способен обидеть другое живое существо, но Григорий, которого он попытался в этом убедить, схватился за живот.
— Да это же хищник, понимаешь, хищник, — втолковывал Григорий. — Она мелкую живность жрет, птиц, гнезда разоряет: то яйца выпьет, то птенцов передушит. И тебе палец отхватит — глазом не успеешь моргнуть.
Сергей спорил, защищая куницу, и у Григория лопнуло терпение.
— Добрая, говоришь? Никого не обижает? Ладно.
Он немного подумал, посмотрел на часы.
— Вот если в клетку цыплят пустить, как думаешь, что будет?
— Мирно жить, играть начнут, — убежденно ответил Сергей.
Григорий захохотал, снова посмотрел на часы и махнул рукой.
— Ладно. Хотя и рано еще… Погоди, я сейчас.
Он вынес картонную коробку, в которой копошились хорошенькие желтые цыплята, открутил проволоку задвижки.
— Значит, так, я открываю дверцу, а ты пускай, посмотрим, в какие игры она с ними поиграет.
— Сожрет, и все дела, — хмыкнул хорошо знающий жизнь Васька Сыроваров.
— Готов?
Григорий открыл дверцу, и Сергей вывалил в нее суматошно попискивающих цыплят. Куница подняла голову, лениво зевнула, обнажив мелкие острые зубы, и в сердце Сергея шевельнулись на миг нехорошие сомнения. Но ничего не произошло. Цыплята с гомоном разбрелись по клетке. Зверек снова положил голову на лапы, только глаза уже не закрывались да нервно подергивался хвост. Слова Сергея сбывались, он с гордостью оглядел затихших в ожидании пацанов. Васька Сыроваров скверно улыбался.