Снег к добру
Шрифт:
– Я серьезно!
– Это в эпоху китча? Или как это, Каля, называется?
– Мы все-таки Асе мешаем. Ася, пошлите нас к черту! Не стесняйтесь, тут одни бездельники.
– Между прочим, бездельники – очень нужные люди. Они, именно они, создают атмосферу труда.
– Ого!
– Уверяю тебя! Они устанавливают необходимую разницу температур, чем обостряют мысль… Ася, вы согласны? Мы треплемся, вы корпите, в результате возникает праведный гнев, а на нем, как на почве…
– Ни хрена не вырастет. Гнев – это пустыня. Это зыбучие пески. Это когда ничего, никого, нигде…
–
– Такую революцию перешибают соплей… Если она из гнева…
– Именно эту и не убить. Убивают ту, что сконструировали в своих шизофренических головах далекие от жизни теоретики. Там, где голый расчет и никакого настроения… А где Ася? Ушла? Это что, демонстрация?
– Да ну вас! Человек ушел сдать материал на машинку.
– Как она вообще?
– Не понимаю этой манеры тащить в Москву периферию. Зачем? Отвечать на письма?
– Но кто-то должен это делать?
– Она ничего себе, только до ужаса провинциальна…
– Это ругательство?
– Почему? Это почти научная терминология.
– Ну что? Разбежались? Каля, забыл тебе сказать, эта помада тебе очень, очень идет…
– Номер семь…
– Я так и думал… Семь – прекрасно. Как число.
– Семьсот лучше.
– Кстати, Оля! Выручишь?
– Сколько?
– Господи? Хотя бы красненькую!
– У меня пятерка.
– Хуже, но тоже красиво… Спасибо, дорогая!
– Дай бог здоровья твоему папе. Все бедняга пишет и пишет?..
– Не хами! Отберу пятерку.
– Что ты, Олечка, что ты! Передай папе, что если какого-нибудь критика надо побить, я за три рубля сделаю это очень профессионально.
– Передам… Но он удивится, почему так дешево – три рубля?
– Это ведь у меня проходит по разряду сантехнических работ.
– А ежели надо побить коллегу за плагиат?
– Это как ремонт и перестилка паркета. Дороже. Не каждый способен оплатить.
– Все! Хватит! Расходитесь!
– Последняя загадка. Висит груша – нельзя скушать…
– Отвали.
– Ну что это, что?
– Знаем, знаем… Лампочка накаливания. С детства усвоили.
– Дураки! Это тетя Груша повесилась… Все! Ушел! Привет Асе. Скажите ей, что она мне нравится. Особенно глаза. В них что-то первобытно-овчинное… Каля, не надо в меня ничего бросать. Меня уже нет!
Оля открыла окно. Накурили!
– Ей надо помочь. Давай сбегаем поедим и заберем у нее часть писем.
– А когда я буду писать свой материал?
– Ладно, ты пиши. А я сегодня, пока не разгребу эту конюшню, не уйду.
– Ее невозможно разгрести…
– Я хочу это сделать для нее. В сущности, она не лишена достоинств.
– Может быть… Но какое нам, собственно, дело до этого?
Светкин врачебный участок – три четырнадцатиэтажные башни и четыре барака. Это в одной стороне. А через овражек – целая бывшая деревенька с церквушкой, баней, летучим базарчиком. Пройдешь деревеньку – и снова Москва. Снова башни. И в одной из них – сестра Мариша. Но Светка ее не лечит. Там другой участок. И вообще другой район. Башни Светка не любит. Похожие друг на друга, с мрачными коридорами, с грязными лифтами. Дома совсем молодые, и эту запущенность и мрачность Светка не может людям простить. Все ведь из коммуналок. Знают и правила очередности, и законы общей площади, но ни одна сволочь («Зачем же так грубо, дочка?» – сокрушается Полина) не выйдет с веником на площадку. Ходила в ЖЭК, устроила молодому начальнику («Хлюст и хлыщ») скандал, он долго тряс головою, пытаясь, видимо, разместить Светкину информацию в нужных мозговых ячейках. Но информация не влезала. И тогда он разразился бранью и заявил, что не его это дело – мести коридоры, а если она такая умная, пусть сагитирует кого-нибудь работать за эти деньги.
Бараки снесут не сегодня-завтра. Уже многие уехали. Те, что остались, приглядываются к башням. Это их будущее. Выясняют ее, врача, мнение, на каком этаже лучше – в самом верху или самом низу. Первый, конечно, ужасно, но и последний не лучше…
Светка любит ходить по деревеньке. От чего здесь застрахован – это от однообразия. В каждом дворе – что-то свое. И все-таки все ждут не дождутся: когда дом снесут? Когда снесут? Ходит Светка по своему участку раздраженная, и славы ей это не прибавляет. Есть у нее на участке один старик. Астматик, гипертоник, желудочник, в общем, есть ему от чего умереть. Но делать это он не собирается, живет разумно, весело, без неврастении. Светка пару раз помогла ему выкарабкаться. С тех пор у них «отношения».
– Я хочу знать,– это после всего, когда Светка уже выписывает рецепты,– вы принципиально не улыбаетесь пациентам?
– Отнюдь,– ответила Светка.– Мне просто не хочется.
– Но ведь это же патология! Здоровая, молодая, красивая женщина – и ей не хочется улыбаться. Я уже не касаюсь профессиональной стороны – по ней, Светланочка Петровна,– вы просто обязаны улыбаться.
– Если от этого будет зависеть ваша жизнь, я не закрою рта. Но ваша жизнь и жизнь других зависит от другого. Моя улыбка тут ни при чем.
– Она нужна, милый доктор, для настроения.
– О, черт! – Светка трет виски.– Наверное, вы правы. Я буду улыбаться.
– О вас говорят: высокий профессионализм минус душа.
– Это вы сами придумали. Я знаю, что обо мне говорят.
– Ну и что?
– Что я вредная! Нечуткая.
– Светочка, улыбайтесь. Вам не хватает только этого.
– Мне не хватает сестер для помощи на дому. Еще одного врача для такого большого участка. Машины для оперативности. Чистоты в подъездах и во дворах. Не хватает глаз, рук, если хотите, знаний… По-вашему, это все можно заменить улыбкой?
– Вы умница, доктор. Всего перечисленного у вас и не будет в ближайшее время. А вы потеряете индивидуальность. Станете Рассерженной Барышней, Не Желающей Мириться. Пишется с большой буквы.
– Вы, я вижу, совсем выздоровели. Больше я к вам не приду. Придете ко мне сами.
– А вы мне улыбнетесь?
– Улыбнусь, если уговорите свою внучку вымыть лифт. Горячей водой – это десять минут работы.
– Боюсь, я останусь без улыбки. Вы себе представляете, как можно заставить пятнадцатилетнюю девицу в клешеных брюках мыть лифт?