Снег на Рождество
Шрифт:
— Злюка… — орал я на ветер и, прикрывая ладошкой лоб, прячась от его порывов, шел то боком, то спиной. Пройдя тридцать шагов, останавливался, поправлял на голове пуховый платок и что есть мочи варежкой тер прихваченный нос: — Ну и крутит… на ногах не удержишься…
Ветер накатывался с каждым разом все выше и выше, все сильнее и сильнее. Я даже слышал звуки его шагов по снегу, они походили на скрип щелястого пола, а когда он засыпал меня снеговой круговертью, я, сжимаясь, прятал руки, прятал лицо, ибо мне казалось, что на меня садится пчелиный рой — так сильно ветер гудел, и такими колючими
«Куда бы запрятаться?» — подумал я и огляделся.
Белый телеграфный столб в трех шагах от меня. Рядом горка.
— Порядок, — произнес я и, оттолкнув от себя круговерть, подбежал к горке. С радостью упав на нее, съехал в балочку. Здесь было тихо. Точно выброшенный штормовой волной на спасительный берег, я, как Робинзон Крузо, с несвойственным мне дурачеством захлопал в ладоши.
Согревшись, протер глаза: хорошо-то как здесь! Ощупал грудь, ощупал руки — все на месте. Посмотрел в небо. Огромные снежинки, точно бумажные кружочки хлопушек, шурша над головой, бесшумно падали. И хотя там наверху ветер ревел, ему теперь не достать меня.
— А вот тебе! — И, слепив снежок, я пульнул его вверх.
На какую-то минуту ветер утих.
Развязал платок, достал термос и выпил чая. Разогретый питьем, задумался, а потом вдруг какая-то сладкая грусть незаметно охватила меня… Вспомнилась мама… Вспомнился отъезд на работу…
— Сынок, если бы ты знал, какая там зима!.. — вздыхала мама. — Ты в своей замшевой кепочке не проходишь и дня. Лучше возьми мой платок. И места он мало займет. Смотри… смотри… он уместился на двух ладонях…
— Хорошо, — соглашался я, чтобы не обидеть маму, а сам думал: «Еще не хватало врачу ходить в платке. Ничего себе, скажут, врач… баба не баба… мужик не мужик. Как же после этого лечить людей?»
— Сынок, а покрываться им так… — показывала мама. — Понял?
— Понял, понял…
— Сыночек, а это валеночки. Отцовы, двойная подошва.
— Да ты что, мам, ты что, — обижался я. — Что я, на Север еду? Платки, валенки.
И лишь приехав в Касьяновку, я удивился материнскому предвидению. С наступлением первой зимы, как никогда, пригодился пуховый платок. Срочной телеграммой я попросил у нее валенки. Но, увы, они оказались узковатыми. В Касьяновке валенки надо носить на два размера больше, так как, спасаясь от морозов и влажного снега, приходится натягивать на ноги по две пары шерстяных носков, а поверх мотать портянки, хотя к вечеру все равно набившийся в валенки снег так пек пальцы, что казалось, они побывали в самом крепком рассоле. А носки и портянки тут же выжимались, воды в них — пол мой и еще останется…
Мама в письмах спрашивала: «Сынок, ну как там зима?» И советовала: «Если пурга и метель, пешком не ходи. Требуй машину, ты не просто врач, ты врач участковый».
«Ладно, мама, ладно…» — прочитав письмо, думал я и вздыхал. Затем, грустно посмотрев в печь, где горели березовые дрова, закатывал рукава и строчил: «Тут, мам, не то что на машине, тут, мам, на супервездеходе утонешь. Ты думаешь, так просто в низине жить? Короче, мам, не поймешь, то ли тут снежная страна, то ли…»
И, в который раз скомкав недописанное письмо, я брал новый листок и расхваливал Касьяновку в газетном стиле.
Удивляясь
Влажный морозный воздух покалывает лицо. От всего этого мое сердце наполняется приятным волнением. «Ура-а. Скоро кончится год». Я улыбаюсь, потому что в этот праздник обязательно проведаю маму.
Вдруг, через минуту-другую, на небе, поначалу смутно, а затем все яснее и яснее появляется женское лицо; прядь волнистых волос, выбивающаяся из-под ситцевого платочка, аккуратно завязанного у подбородка, мне знакома. Окончательно прояснившиеся черты лица мне так близки… Вот глаза устремились на меня… И я, мигом сорвав с головы платок и с трудом переведя дыхание, протянул к небу руки и, не удерживая слез, с отчаянием закричал:
— Смотри, мам-ка-а!.. Смотри… какой я!.. Смотри-и-и!
Мама узнала меня.
— Сыночек!.. Сыно-ок… до-ро-гой!.. — зазвучал ее голос.
Обрадовавшись, я подпрыгнул. Я уже открыл было рот, чтобы крикнуть: «Мама! Мамочка, возьми меня обратно!..»
Но кто-то стукнул меня по спине, и я упал. Быстро поднялся. Выплевывая изо рта снег, посмотрел в небо. Было солнце. Были тучи. Белый дым и белый сумрак. Как и прежде, стайками рыб серебрились снежинки. Но материнского лица уже не было.
— Все… — прошептал я. — Все…
За спиной скрипнул снег.
— Ой, доктор, а ты слабак.
Я оглянулся.
— Ха-ха-ха. На-ка, кусни ледку.
Передо мной с сосулькой в руках стоял младший лейтенант дорожного надзора Васька-чирик. То и дело поправляя на голове красный шерстяной платок с неоторванной этикеткой, он, кинув сосульку, плеснул в рот снегу, пососал его и выплюнул.
Расстегнув полушубок, он улыбнулся:
— Ну и трус же ты, брат. Не успел я балочку захватить, а ты уже «ма-ма» закричал.
И Васька, сев на снег, стянул вдруг с ног валенки. Я удивился. Красные, с огромными мозолями на больших пальцах, с покореженными ногтями, обросшие густыми волосами, они напоминали медвежьи лапы, что соответствовало всей его огромной фигуре.
— Давненько в балочке? — массируя ноги, спросил он.
— Да нет, — ответил я. — Просто вызов дальний. Наверху метет. Вот я и спустился.
— А ты Кольку Киреева не видел? — неожиданно спросил он меня.
— Нет, не видел.
— Закуривай.
— Я не курю.
— Ну как хошь, — и он, продолжая сидеть на снегу, закурил. Сделав три глубокие затяжки, вздохнул.
— Я сегодня, черт знает что, целый день бегал. Ничего не поделаешь — начальство. Можешь представить, с шести утра жду, а проехало оно вот только-только. Значит, стою, смотрю, кругом белый свет… и вдруг по левому краю почти по самому бордюру прет черная… впереди пять фар. Я, как учили, в струнку… гоп-гоп. А она на меня… Тут я чуть-чуть и не расстался с платком. Снежной волной так мотануло, так мотануло, что я от страха три раза перевернулся.