Снег на Рождество
Шрифт:
«Ой ты, миленький ты мой», — и ну давай меня целовать. Ну, тут я ать-два, ать-два — и в дамки. Перед уходом заводит она меня в маленькую комнату, где гора платков, и спрашивает: «Нравится?» Я отвечаю: «Очень… красивые платки…» — «Ну так бери, бери не глядя», — и кидает на меня целую охапку. «Как-то неудобно, Нин. Такое количество брать, — засмущался я. — Хоть и бесплатно тебе они дарены, а все же это деньги». — «Да какие там деньги, — ногой как поддаст по ним. — Их вторую десятилетку выпускают, ими все магазины завалены, лежат они, и никто их не
«Тогда зачем же тебе их Васька дарит?»
«А потому, что он может дарить только то, что досталось ему бесплатно».
«Знать, платки эти одноразовые?»
«Не одноразовые, а разовые, — буркнула она, и когда мы с ней вышли на улицу, она подвела меня к окну, которое было завешано одеялом. Приподняв одеяло, сказала: — Пусть кто угодно залезает, мне таких платков не жалко».
«А вдруг Васька узнает?»
«Ну уж это дело мое», — сказала она.
И тут Корнюха, точно испуганная птица, не глядя мне в лицо, произнес:
— Ой, если бы ты знал, как мне до сих пор стыдно за то, что я не заметил ее любви, — и, обхватив руками голову, он заходил по балочке.
Что происходило с ним? О чем он думал? Может, он боялся любить Нинку или на самом деле любил ее, но не мог жить с ней. Известно было лишь одно, что он стыдился своего настоящего отношения к ней или, как он объяснял: «За глаза одно говорю, ну а как встречу ее… руки опускаются…»
Вот он вновь подошел ко мне.
— Доктор, а это правда, что сейчас многие не по любви живут?
Я опешил. Вот так вопрос. Мало того, его задает человек вдвое старше меня. Чтобы помочь ему, я ответил:
— Знаешь, бывает всякое… Но все же большая часть сходится по любви.
— Спасибо, — прошептал он.
Понимая Корнюху, я вздохнул. Вспомнилось мое первое увлечение, которое я чуть было не принял за любовь. Я только начинал работать. В мою палату попала скромная, тихая девушка с ожогом глаз, она, куря, готовила краски, растворитель вспыхнул…
Она заканчивала какой-то художественный институт. И уже выставлялась. Подруги, навещавшие ее, говорили: «Через год она прославится».
Маленькая, худенькая, с белыми ручками, она казалась мне идеалом скромности. Мне нравились ее редкие, коротко стриженные волосы. «Ей незачем иметь длинные косы, — рассуждал я. — Ведь она все время в творчестве, в труде…» Ее розовая кофточка (я разрешил надеть ее за неделю до выписки) пахла новыми, еще никому не известными духами, недавно подаренными ей известным старым художником.
Я не спрашивал ее о работах. А она мне тоже ничего о них не рассказывала, наверное, считая, что только лечение больных и есть мое счастье.
За день до выписки я пригласил ее к себе в кабинет.
— Понимаете… —
— Посмотреть? — улыбнулась она и спросила: — Зачем это вам?
— Мне хочется лучше понять…
— Вылечили вы меня или нет, — вдруг перебила она и, подняв брови, с улыбкой развела руками. — Извините, но в больнице не пишется…
— Тогда черкните что-нибудь, просто так… на память, если можно, конечно.
— Что угодно?
— Что угодно.
— Какой вы смешной, — сказала она и, улыбнувшись, согласилась.
Да она и не могла бы, наверное, не согласиться. Если бы она знала, сколько я сил, энергии, нервов потратил, чтобы спасти ей глаза.
— Ты так печешься о ее глазах, — удивлялись товарищи.
— Она художник, и глаза для нее — это все, — объяснял я им.
— Ты просто без ума от них, — и смеялись. — А точнее… от нее…
Я поссорился с товарищами и, кроме работы, уже ни о чем с ними не говорил. О чем говорить мне было с ними, если они не понимали, что значат для художника глаза. Когда повязки сняли, я просидел у ее постели не одни сутки.
— Что же вы не уходите? — спрашивала она.
— Я потерял ключ от квартиры, — отвечал я ей и вздрагивал, чувствуя на себе ее удивленный взгляд.
— Правда? — улыбалась она.
— Да.
— Нет, вы пошутили, — и она тихо смеялась. — Это работа у вас такая… добрая. Не будь ее, вы бы не сидели, — и вдруг, смутившись, добавляла: — Почему вы так смотрите на меня? Почему?
— Почему? — смущался я. — Право, не знаю…
И вот день выписки, и она снова в моем кабинете.
— А это вам, — сказала она и положила передо мной лист.
Я не поверил глазам.
— Вы? — прошептал я в восторге. — Вам нравится Герника? — спросил я и встал из-за стола.
Она, проведя пальцем по лицу, улыбнулась.
— А кто это?
— Как? — удивился я.
— Я не знаю его, — сказала она. — Все, кто нравился и с кем я дружила, звались иначе. Был Герик… был… — и вдруг, устыдившись чего-то, покраснела, в каком-то нетерпении придвинувшись ко мне, усадила меня рядом и сжала мою руку…
— Ну, что прикажете еще?
Никогда в жизни я не испытывал такого. Я смотрел перед собой, и все вещи будто плавали в дыму.
— Вам плохо? — спросила она.
— Нет, — сказал я.
И вышел. Пошатываясь, шел по больничному коридору. Он был чужим. Санитарки везли на каталке белье. Чтобы она не сбила меня, я прижался к стене.
— Ну вот и все, — и, опустившись на корточки, я обхватил руками лицо.
— Доктор, что с вами? — спросил меня чей-то голос — Почему вы одни? А где ваша красавица? Все говорили, что вы женитесь на ней.
Я ничего не ответил. Подошел к окну. Снег в нем был черным.
Через день вечером спускался я по шаткой больничной лестнице, где всегда тускло мигала лампочка. Увидел девушку-гардеробщицу. Лунный свет, проникая в окно, мешался с электрическим, и от этого лицо ее было призрачным.