Снег на Рождество
Шрифт:
Я вслушивался в звон рахмановской церкви, это ее звон казался Виолетте звоном снежинок в снежной круговерти.
— Ой, а я от этого снега совсем пьяная… Надо же, рахмановский колокольный звон чуть не приняла за звон…
— Ничего, бывает, — успокоил я ее.
А когда затих колокольный звон, она вдруг насторожилась.
— Ой, а что это?
Я прислушался. Издалека, то вздрагивая, то пропадая, неслись звуки знакомой мелодии. Да, так и есть. Это играл на балалайке наш поссоветовский дворник Ероха.
— Как хорошо, — тихо сказала она.
— Да,
Ероха дневал и ночевал в поссоветовской кочегарке. Дома у него не было, денег тоже, лишь была у него работа да старая балалайка. Зимой и летом носил он на седой голове самодельную клеенчатую кепку десятилетней давности, хромовые сапоги, латаную-перелатанную рубаху с таким же латаным жилетом. Пальто у него не было, полушубка тем более. Если кому требовалась его музыка, к нему приходили с пальто или полушубком и просили: «Ероха, представляешь, без твоей музыки совсем грустно».
— Ну это, брательки, чепуховая болезнь, — и, с удовольствием двигая усами, Ероха, натянув чужое пальто, брал свою балалайку и, играя на ходу, шел к звавшим.
Обычно Ероху сажали, когда тепло, у окна, а когда холодно, у печи, чтобы, играя, он заодно и грел свои дряхлые кости. Подтянув струны, ухарски крякнув и топнув ногой, он запускал свою музыку. Теплая, задушевная мелодия всегда трогала… И через каких-то пять или десять минут все мужики разом менялись. Они с улыбкой слушали Ерохину музыку, счастливо вздыхая и что-то вспоминая… Ну а после того, когда их души начинали таять, они уже без всякого стыда перебивали друг друга: «Ероха, а ну-ка спой нам про баб, с которыми весело жить… — Ероха пел. — Ну а теперь спой ту песню, в которой завмаг, попавшись за взятки, себе башку проломил… Спой про директора, который, окромя кабинета, нигде не бывает… Спой про шефа, который служебную «Волгу» в бане моет…»
И Ероха пел. Выполнял заказы добросовестно. Пел яро, смело, живо. И почти все хохотали до слез. Вдоволь наслушавшись Ероху, мужики, подойдя к открытому окну, нервно курили. А если в компании был Никифоров, то тот обязательно хвалил Ероху: «Молодец, — и ласково хлопал его по плечу. — Только вот все никак не соберусь переписать твои басенки, уж больно нравятся они мне…» Но в полночь и Никифоров уходил.
Все засыпали. Только Ероха не спал. Даже оставшись один, он все равно тренькал и тренькал.
Иногда в час ночи приходил председатель.
— Ероха! Ты чего это растренькался? — спрашивал он и приказывал: — Закругляйся, пойдем к Верке.
— А одежонка твоя? — спрашивал Ероха.
— Моя… моя… — бурчал Пред, доставая из мешка Веркино манто.
— Ероха… А Ероха? — досыта наслушавшись треньканья, спрашивала Верка.
— Чего? — водил усами Ероха.
— А денег много у тебя?
— Ни копейки, — отвечал Ероха.
— Ну и бедность. Ну и бедность, — вздыхала Верка.
Потом она вновь спрашивала:
— Ероха… А Ероха? Чего?
— А у тебя бабы были?
— Не-а.
— Что ж, не любили?
— Нет, любили. Только через день-два как увидят, что я без копейки, сразу и уходят.
— А разве поссовет
Пред краснел. Белел. Вздыхал.
— Ладно, будет тебе.
— Нет, ты уж с этого дня ему деньги обязательно заплати.
— Деньги будут ему только мешать.
Верка, зная, что от задремавшего председателя толку не добьешься, опять спрашивала Ероху:
— Ну а хлеб ты за какие шиши покупаешь?
— Да ни за какие, — спокойно шевелил усами Ероха.
Она смеялась.
— Надо же. Ты небось не знаешь, сколько и за хлеб платить?
— Не-а, не знаю, — простенько отвечал Ероха. — А зачем мне и знать? Люди за музыку порой столько надают, что мне не только на месяц, но и на два хватает. Ну а я и без хлеба прожить могу… Привычен… Когда в окружении был, то целый месяц корой питался.
— Не может быть, — удивлялась Верка.
— Все может быть, дамочка, — и, чтобы не заплакать и тем самым не опозориться перед Веркой-красавицей, Ероха так бил пальцами о струны, что Пред, вскакивая со стула, шептал: «Господи Иисусе… опять канонада…»
— Это не канонада, — скрипя зубами, отвечал ему Ероха. — Это «Аппассионата».
— Надо же, разбирается, — замирал председатель.
А Верка, удивленная Ерохиным рассказом, смотрела на него с таким напряжением и с таким вниманием, словно перед ней был не балалаечник Ероха, числившийся в поссовете дворником, а самый святой на Руси.
— Никола… Точь-в-точь Никола… — вдруг прошептала она обрадованно и, подбежав к Ерохе, стала просить его: — Играй, играй «Аппассионату», — а потом в восторге сказала председателю: — Это надо же, играет человек, у которого никогда не было денег. Ты представляешь. Нет, ты не представляешь? — и, не дождавшись, что ответит Пред, она, быстро достав рубли, комкая, стала бросать их на пол и в плаче шептать: — А вот вам… вот вам… Да здравствует «Аппассионата»…
— Ты что это? — закричал председатель на Верку и, став на колени, начал собирать рубли.
— Три… четыре… пять… — забормотал он и, сбившись со счета, опять крикнул: — Да что это ты?
— Я-то ничего, а вот ты чего?
И тогда Пред затрясся.
— Ты небось думаешь, что мне эти деньги запросто достаются?.. Да?.. Ну, отвечай же, когда тебя спрашивают! — и он сел на пол и заплакал.
— Неужели с ума сходит? — испугалась Верка.
На что Ероха ответил:
— Это, дамочка, у него от бедности, — и, чуть ослабив свое треньканье, добавил: — Только вы, дамочка, не больно волнуйтесь.
— Нет, ты не прав, он не бедный, он богатый, — в волнении прокричала Верка.
— Нет, бедный, — убедительней прежнего сказал Ероха. — Есть такое понятие в народе — человек-душа. Так вот он этой-то самой приставочкой, называемое душой, и беден.
— Да, это верно. Если бы не было у председателя денег, я бы с ним и не водилась, — и, кинувшись к председателю, стала хлопать его по щекам.
— Очнись… очнись… — закричала она ему на ухо.
От крика Пред пришел в себя. Посмотрел на Верку и, плюнув, пихнул ногой скомканные рубли.