Снег, уходящий вверх… (сборник)
Шрифт:
Вообще сухость романа, написанного как научный отчет, поразила меня. (Видимо, определенные книги должны быть прочитаны в определенном возрасте.) И это было, пожалуй, единственное, что меня поразило в этом романе, который я так же, как и «Путешествие Гулливера…» Свифта, с трудом заставил себя дочитать до конца из-за присутствующей в этих романах скуки.
По-видимому, создавать свой фантастический мир гораздо интереснее, чем следовать за фантастической мыслью другого человека… Особенно когда смотришь на мир добрым взором ребенка.
Голос Кристины: «Шампанского
Пробка с резким хлопком вылетела из бутылки и, ударившись о потолок, упала на пол.
Алик разливал пенистое холодное шампанское по граненым стаканам (Фуризе он налил брусничного морса из кувшина), в которых тоже плескался свет свечей.
Не знаю, кого как, а меня после бани преследуют два чисто физиологических чувства (об остальном я уже говорил) – это жажда и голод.
Я залпом поэтому выпил свою порцию шампанского (в котором разрывались пузырьки воздуха, всплывавшие наверх), пить которое, особенно после бани, такое наслаждение!
Затем стакан брусничного морса. И только после этого, утолив первую жажду, начал есть.
Копченый омуль после шампанского был, по-моему, нисколько не хуже апельсина. Во всяком случае, какого-нибудь несочетания сих продуктов я не обнаружил.
Еда, как и шампанское, доставляла удовольствие. «“Они насладились едою…” – вспомнил я из Гомера. – Молодцы древние греки! Не просто ели, питались, получали необходимое количество калорий – они наслаждались едою!»
– Ну что, по рюмашке спиртяжки? – предложил Виктор мне и Алику, извлекая из ведра с водой, стоящего у его стула, фляжку. – Под горячее.
– По рюмашке можно, – ответил я. – Ибо сказал Парацельс: «Все – лекарство. И все – яд. Мера всему – цена».
Глоток спирта (а именно такие мельхиоровые рюмки – на один глоток – и были у Вити в комплекте с фляжкой) был не так приятен, как шампанское, и я подумал, скорее запивая его морсом, что, пожалуй, без этого я мог бы и обойтись.
Но когда теплая, расслабляющая волна, снимающая последние капли психологического напряжения наших сумасшедших дней, растеклась по всему телу, я, уже немного опьяневший, додумал: «Я могу без этого обойтись, но – не хочу… пока».
– Полезнее пройти путь жизни, чем всю вселенную, – вещал Кристине Виктор.
– Какой ты, Витюшка, прагматик, – отвечала она ему.
А жена Алика, которая как-то так и не приросла к нашей компании, ввернула ни с того ни с сего:
– Счастье в воздухе не вьется, а руками достается…
Свечи уже наполовину догорели. И были теперь не такими изящно-стройными, как вначале. Они казались мне усталыми, с оплывшим и застывшим бугорками по бокам свечей и подсвечнику парафином. Очертания этих бугорков почему-то напомнили раздутые тромбофлебитом вены, которые вдруг проявляются у некоторых женщин весной и летом, когда они начинают ходить с открытыми ногами.
А все это вместе напомнило мне вдруг о бренности жизни…
Фуриза с Кристиной (Наталья убаюкивала в другой комнате Диму) стали убирать лишнюю посуду из-под еды и расставлять на столе чашки для чая и пиалушки с вареньем из черной смородины, малины и черники.
Алик поставил на стол самовар, от которого пахло дымком. И который еще продолжал «говорить». Слегка пошумливал, напоминая одновременно и вздох, и шум далекого, запутавшегося в кронах сосен ветра. Слегка побулькивал, как будто довольно урча.
Малиновые угли в фигурных вырезах самовара снизу «подмигивали» нам, распространяя на подносе круг колеблющегося света.
На резной конфорке, в верхней части самоварной трубы, прел большой керамический чайник с заваркой, парок из которого доносил запах свежезаваренного чая со смородиновым листом.
Витя включил свет, а я задул последнюю свечу, радуясь яркому освещению, которое проникло во все углы комнаты.
Потом я взял самую маленькую из всех расставленных на столе чашек, чтобы чай не успевал остывать, пока его пьешь. Я люблю пить очень горячий чай: «С пылу, с жару, с самовару». Причем вначале я наливаю в чашку немного сливок. Потом – заварки. И только уж потом разбавляю все это кипятком, струя которого «плюется», если наливаешь чай из только что кипевшего самовара.
Пью вприкуску с карамелькой или вареньем.
Сливки на сей раз нам заменило деревенское молоко (вполне напоминающее, впрочем, магазинские сливки), трехлитровую банку которого «для ребятишек» женщины взяли у местных жителей, некоторые из которых еще держали коров.
Чай пили долго. Допоздна…
Бутылки из-под кетчупа с застывшим на них парафином напоминали обрызганные океанскими волнами, которые обледенели, не успев скатиться с них, скалушки где-нибудь на Командорских островах…
Разговор то оживлялся, то смолкал. И тогда слышалось только швырканье с блюдец горячего чая да покряхтывание. А мне вспомнилось бабушкино: «Всяк пьет, да не всяк крякат».
О чем же можно так долго говорить?.. Уже и свет погас – вновь замерцали свечи…
Да обо всем…
О том же, о чем говорят обычно все люди на земле. Молодые и старые, умные и не очень. О жизни… Ибо цель жизни и есть сама жизнь. Сам ход ее, движение, а не какая-то высшая или последняя точка.
И мы, занимая промежуточную возрастную инстанцию между рождением и смертью, говорили о том же, о чем говорят дети и старики, правда, думая, а вернее, надеясь на то, что мы более разумны, чем дети, ибо испытали уже на себе горечь так называемого жизненного опыта, и менее консервативны, чем старики, потому что еще не ощутили в полной мере всю суетность своих порывов и желаний.
Вот и этот вечер уходит… И удержать его мы не можем.
«Над аркою нашей встречи горят поминальные свечи».
Потом я провалился в сон, только дойдя до кровати, как бы страшно и тихо падая в мягкую бездонную пропасть.
Какое-то время на границе меж явью и сном я еще слышал, как беснуются с подвыванием, волны, ударяя о высокий скалистый берег, на котором стоит наш дом. Как устало постанывают от ветра стропила крыши. Как что-то покряхтывает, шуршит за печкой. Как с длинными ленивыми паузами потрескивают в ней последние поленья…