Снег, уходящий вверх… (сборник)
Шрифт:
Честно говоря, мне больше нравится подбрасывать с нашатырно-анисовыми каплями. Запах, конечно, не такой смолисто-духовитый, как у эвкалипта, а резкий, продирающий…
Но, если на дворе холодная погода, да еще простуда привязалась, нет лучше этого пара тогда…
За бревенчатыми стенами бани ветер…
В маленькое оконце парной видно, как пригибает он верхушки берез, срывая с них последние листья и унося их куда-то в сторону…
На Байкале вода от фиолетово-зеленоватой до почти черной с белым кипением вершинок волн, которые тоже
А в бане, на полке, в это время как в Африке!
Тело млеет от приятного расслабляющего тепла с запахом свежеиспеченного хлеба (это с пивком подкинули), или мяты, или чего другого, напоминающего о солнце, лете, зеленом луге.
Когда разомлеешь до бесчувственности телесной настолько, что, закрыв глаза, уже не можешь определить где твоя рука, где нога, осталось ли у тебя еще тело или только душа, начинаешь хлестать себя веничком.
Из всех сортов веников: дубовых, пихтовых, березовых, можжевеловых – простых и с добавлением мяты и веток черной смородины – мне больше всего нравятся пихтовые и березовые.
Обычно я делаю смешанный веник. В березовый вставляю несколько пихтовых веток.
От распаренной хвои пихты идет такой ядреный, бодрящий, смолистый дух! А листья березы так славно, как опахало, подгоняют к телу знобящий жар! И так прилипают к телу, что хочется ойкнуть и засмеяться, и закряхтеть одновременно.
После пропарки с ветками пихты еще и на следующий день чувствуется едва уловимый, чистый лесной аромат. Поднесешь руку к лицу, вдохнешь – и почувствуешь далекий как будто запах хвои.
Эдгар Иосифович, как тонкий дегустатор, поддавал пара, не перебарщивая с травками и не смешивая все в кучу.
Мы с Виктором с остервенением хлестали себя вениками, постанывая, покряхтывая, шумно выдыхая.
Уши, ничем не прикрытые, жгло от сухого жара. Руки без верхонок не терпели резких движений с веником.
– У-уу-ф, – делаю я последний удар веником по спине и выскакиваю в предбанник. (Витя со Стопом продолжают париться.) Красный, с полосами от веток (с которых облетели листья) на руках и на спине.
От тела валит пар.
Падаю спиной на лавку и лежу неподвижно, прислушиваясь к приятному, то возрастающему, то удаляющемуся куда-то гуду внутри себя.
Нетеплый воздух предбанника приятно холодит кожу.
Ни мыслей ни о чем, ни воспоминаний нет.
Есть только настоящее. Есть силы жизни, которые ты ощущаешь в полной мере. И счастье оттого, что тебе эта жизнь дарована. Через некоторое время начинаешь слышать разговоры.
Об охоте, о ягодно-грибных делах, о заготовленном сене и скотине, о проблемах местных и глобальных, которые распаренные мужики готовы решить тут же, в бане.
Тихая радость, как солнечный зайчик на белой беленой стене, гнездится в тебе. И самому уже охота рассказать какую-нибудь байку. Шкодное что-нибудь, с подковыром.
Но лежишь, закрыв глаза одной рукой, другая – под головой, стараясь не расплескать в себе эту тихую, как луч света в темной воде омутка, радость, и думаешь: «Вот ради всего этого я и приехал сюда… В эту деревушку, к этим добрым людям, которые искренне рады тебе…»
Ради чего «всего этого» объяснить невозможно, как невозможно с кем-то поделиться этой первозданной, первобытной, языческой радостью. Это не то, что в городе, с праздничным обедом у телевизора. С рюмашкой в руке, тяжестью в животе и с разговорами ради заполнения времени между двумя переполненными, воняющими выхлопными газами автобусами по дороге к «друзьям» и обратно.
После того как отойдешь от второго пара. Наговоришься о значительных пустяках нашей незначительной жизни. Попьешь кваску (по прохладной струе которого, проникающей внутрь, только и определишь, что у тебя есть как будто только что образовавшееся горло) или брусничного морса, идешь, еще не совсем остыв, капитально мыться.
Дважды мылишься, растирая тело мочалкой до покраснения, до приятного жжения кожи. Дважды обмываешься горячей водой.
Спину прошу «продраить» намыленной вехоткой соседа по лавке.
После такого капитального мытья, уже достаточно остыв, идешь на третий пар весь чистый, как анкета какого-нибудь партийного лидера.
Третий пар ничем не отличается от второго.
Так же «жаришься» веничком! Так же вдыхаешь аромат эвкалипта, мяты или смородины (если в бочонке с горячей водой, которой поддаешь, лежат смородиновые ветки).
Различие лишь в том, что после хорошей распарки на сей раз сигаешь в затончик с проточной ледяной водой (зимой – в снег).
«Вряд ли кто сегодня побежит в ручей, – думаю я, нахлестывая веником по пяткам, лежа на спине и задрав ноги кверху. – Ноябрь уже все-таки. Да и ветрено…»
Но, выскочив из парной в предбанник, я вижу, что Эдгар Иосифович уже натянул на себя третьи шерстяные плавки, специально приносимые им в баню в таком количестве для «водных процедур».
Мы со Славой Мироновым (Витя отказался от «такого удовольствия», решив пропарить поясницу еще и крапивным веником) тоже натягиваем плавки и бежим к затончику. Благо, что бежать всего-то несколько шагов.
Температуру воды в первый миг не чувствуешь совсем. Но уже через секунду тебя как бы сжимает леденящим огнем, сразу уменьшая в размерах.
Шумно, с гиканьем выскакиваем из воды. Тело покрывается синевато-розоватыми разводами.
Теперь уже и ветер, и холод земли ощутимы…
Иногда, если пар особенно легок, сигаешь в затон после очередного захода, следующего сразу же за предыдущим, еще раз. Сосуды то расширяются, то сжимаются резко, и ты как будто чувствуешь это.
И снова в парную! Теперь уже просто прогреться, без веника, лежа на сухих, раскаленных осиновых досках…
После бани, одетые, с обмотанными вокруг шеи полотенцами, мы еще некоторое время блаженствуем («остываем») на завалинке.