Снега метельные
Шрифт:
«Всё, конец, кранты!..» От страха отупела боль, он перестал дергаться, стараясь собраться с мыслями. «Нож,— спокойно решил Сергей.— Нужен нож!» Вдруг всплыло детство, деревня, охота с отцом и волчья лапа, оставленная в капкане.
Он сунул руку в карман брюк — здесь ли? Нащупал холодную рукоятку и перевел дыхание — вот оно, спасение! Осторожно вытащил нож, боясь уронить его, разжал зубами лезвие и, стиснув челюсти, полоснул по запястью. Первый удар, пока не больно, он нанес изо всех сил. И боли не почувствовал, ее перебивала другая боль. И опять — деревня, лошадь, ей прижигают
Брызнула струя крови и сразу же застыла на снегу, как глина.
«Быстрее! Отдам концы, к чёрту, от потери крови».
Он сорвал ремень с брюк, накинул его на руку выше локтя, просунул конец через пряжку и туго-натуго затянул. Кровь приостановилась. В голове стало удивительно ясно. Свободная, здоровая, сильная правая рука крепко держала нож, которым предстояло отбиваться от смерти.
Кусая губы, Сергей начал резкими тычками кромсать запястье. Мотор работал, трактор дрожал мерной живой дрожью, будто злорадно ждал, чем все это кончится. Казалось, во всем мире теперь затаились люди, выжидая, чем кончится борьба Сергея с трактором, один на один.
Сквозь смерзшиеся прищуренные веки он видел, как взмахивает черный нож, но удара не видел, в глазах спасительно темнело от кровавых кругов. Он сжимал челюсти до ломоты, больше всего страшась потерять сознание. Действовать без передышки, рубить и кромсать, быстрее! Иначе можно изойти кровью. Он начал орать, по-звериному рычать, поддерживая в себе остатки решимости.
Одна рука терпела удары, другая их наносила. В сознании Сергея они действовали, как два разных существа. Они терзали друг друга, стремясь к одному — спасти третьего.
...Третьего спасти, третьего лишнего. На чью-то беду. Но кто третий-то, кто лишний? Он? Грачев? Или, может быть, Ирина, увитая метелью, белая, склонилась над ним, как змея над чашей.
«Умереть здесь, скрючиться, подохнуть?! Не-ет!»
Последним усилием Сергей всадил нож, резанул плотные, как проволока, сухожилия, потянулся всем телом назад, полоснул еще раз и с размаху сел в снег.
— Не-ет, я тебе не щенок, не-ет!— почти в беспамятстве, рыдающим голосом продолжал выговаривать он. Поднялся на четвереньки, вставил в серьгу ключ и закрепил проволокой. Он старался не смотреть на серьгу, но все же видел странно маленький темный остаток чужой, уж мертвой чьей-то кисти.
Все еще боясь выронить спасительный нож, Сергей поднялся на гусеницу и влез в кабину. Мотор рокотал без перебоев; сердце Сергея стучало в голове, ослепительные круги плыли из глаз в стороны, распирая виски.
«Только бы не слететь с копыт!» Теперь стало чудиться, что еще не все, что главная опасность, какая-нибудь страшная случайность ждет его впереди, надо быть осмотрительней.
Сергей закрыл глаза, отдыхая, и сам не знал, сколько времени просидел в забытьи, мгновение или час. Очнулся от нестерпимой боли, окровавленная рука уткнулась в сиденье. Сергей стянул шарф, обмотал им культю и повел трактор дальше, снова вперед — не было другого выбора, кроме как поскорее добраться к людям. Он часто оглядывался. Сзади, виновато встряхиваясь, легко тащился
В полдень за Женей прибежала санитарка — привезли Хлынова. При смерти. Женя не знала, что и подумать— то ли драка, то ли авария, то ли Сергей сам с собой что-нибудь, не дай Бог,— опрометью побежала в больницу.
В ординаторской сидели Грачев, зачем-то пришедший Николаев, Ирина и Курман, небритый, с осунувшимся лицом больного. Женя едва успела поздороваться, как хирург спросил строже, чем всегда:
— У нас все готово для операции?,
— Как всегда.
Он знал, у Жени всегда все готово, но спросил, видимо, для других.
Женю здесь ждали, сам Грачев ждал свою верную помощницу, и Женя не могла не отметить этого. Но что с Хлыновым?
Приободренная присутствием Николаева и гордая тайным своим союзом против Ирины, Женя с суровым видом села за общий стол. Сейчас она поняла, Николаев пришел сюда неспроста. Видимо, решил, что бывшим мужу и жене нелегко будет решить одним судьбу Хлынова. И Курман, друг Сергея, тоже сидит здесь не просто так, что-то случилось. Женя мельком успела подумать, – все пятеро за столом крепко связаны невидимой нитью друг с другом. Сложный узелок, ничего не скажешь.
Здесь уже о чем-то говорили до прихода Жени. Грачев подчеркнуто спокойно, неподвижно держал локти на столе. Николаев сидел нахохлившись, хмурый Курман вертел в руках шапку.
Ирина, болезненно-бледная, с тонко подкрашенными губами (битый час, наверное, маячила перед зеркалом), сидела напротив хирурга и, не отрываясь, смотрела в окно, в сторону. Похоже, какая-то мысль не давала ей покоя, но она ее не могла высказать. Возможно, она не верила, что Леонид Петрович найдет в себе силы помочь Хлынову, помочь, как надо, но не решалась просить Николаева вызвать другого хирурга.
— Какая все-таки сила должна быть у человека, чтобы резать самого себя,— нарушил молчание Николаев.
Вот уж чего не ожидала Женя от Хлынова — резать самого себя. Как это пошло. И возмутительно! Пьяный он был, что ли?!
— В средние века ампутировали конечности без всякого наркоза,— словно пытаясь урезонить восторг секретаря райкома, отозвался Грачев, и Жене стало неловко от его бестактности.
Но что все-таки произошло?
— Повторяю, у больного началась гангрена,— продолжал суховато Леонид Петрович.— Надо ампутировать левую руку до средней трети плеча.
— Но он же калекой будет!— воскликнул Курман.— И так уже руки нет.
— Речь идет о жизни, а не о том, калекой он будет или нет, — ответил хирург.— Кроме того, без возмещения потерянной крови пострадавший может умереть на столе. Консервированной крови у нас нет, но персонал нашей больницы—доноры. Надеюсь, они и сегодня выручат жертву несчастного случая.
Для Жени хоть что-то прояснилось,— оказывается, несчастный случай.
— Больной в тяжелом состоянии,— неожиданно заговорила Ирина Михайловна, словно только сейчас пришла в себя и ничего еще не слышала. Вызывающе глядя на Николаева, она продолжила:— Жизнь больного в опасности, и нам не избежать кривотолков, если мы его не спасем.