Снега метельные

Памяти

Женя спала на току, зарыв ноги в пшеницу, и просну­лась от холода. Сизое низкое небо просвечивало у края степи реденькой желтизной. Доносился ровный говор комбайна, уборка шла всю ночь. Дремотно пропел зарю далекий петух.

«Как он попал сюда?»—сонно подумала Женя..

Рядом темнело на зерне примятое крыло плащ-палат­ки, на ней с вечера укладывалась спать Ирина Ми­хайловна. Сейчас она куда-то исчезла. Ежась от холода, Женя потянула на себя плащ-палатку в сладкой надеж­де согреться и вздремнуть еще часок-другой. Неподале­ку, за веялкой, которая уже начала краснеть в свете зари, послышался тихий смех. Наверное, кто-то еще но­чевал на току кроме них. Женя услышала приглушенный мужской голос, ласковый, хотя и не разобрать слов, за­тем послышался насмешливый голос Ирины Михай­ловны:

— Ехал к Фоме, а заехал к куме...— и опять едва слышный смех.

Женя нагребла на ноги побольше зерна, укрылась плащ-палаткой и легла, ощущая во всем теле томитель­ную сонливость.

Разбудил ее, теперь уже окончательно, лязг самосва­ла. Темный, торчмя поднятый кузов закрывал солнце, задний борт, выпустив тяжелую, как вода, пшеницу, пока­чивался па весу и железно громыхал. Кузов медленно опустился, солнце брызнуло в лицо Жене, и она счастли­во зажмурилась от тепла и света. Пахло волглой пшени­цей и теплым бензином.

— Э-гей, медицина! С добрым утром, Риголет-та!— прокричал-пропел незнакомый шофер в майке с мазутны­ми пятнами.

_ Доброе утро,— ответила Женя с улыбкой и по-дет­ски отмахнулась ладошками, дескать, хватит, парень, больше ничего не говори.

Машина ушла, за ней подошла другая, потом третья... Пронизанная солнцем желтая пыль повисла над током.

Теперь Ирина Михайловна спала на прежнем месте, возле Жени, подстелив под голову красную шелковую косынку. Как будто никуда и не уходила, как легла с ве­чера, так и спит. Ее румяное лицо было спокойно, губы разомкнулись, обнажив белую полоску зубов.

Женя любовалась своей старшей подругой. Какие у нее густые каштановые брови, и она совсем не думает их выщипывать, потому что знает, ей так больше идет; какие роскошные ресницы, с такими ресницами Женя во­обще бы не поднимала глаз, чтобы они были виднее, и какие буйные волосы с рыжим отливом, под цвет пшеницы... Женя отвела взгляд, опасаясь, что Ирина Михай­ловна проснется и они встретятся глазами. Жене этого не хотелось сейчас, не хотелось оказаться застигнутой врасплох, хотя она в сущности ничего такого особенного и не делает, просто смотрит, но тем не менее...

Что было ночью, она не знает, но на заре Ирина Ми­хайловна уходила, это точно, и она, Женя, продрогнув, натянула на себя плащ-палатку и спала, как последняя эгоистка. Ирине Михайловне пришлось лечь прямо на пшеницу. Она деликатная, не стала будить Женю.

Не стала будить, возможно, по другим соображениям. Допустим, чтобы не выдать себя.

Вполне возможно, ночью что-то произошло. Что-то такое-этакое. Какая-то туманная встреча, голоса, какие-то особенные интонации. Ночью, спросонья, все кажется таинственным и значительным. Но мало ли что может показаться ночью, в темноте. Свет разума должен раз­веивать мрак сомнений. Никакие такие встречи никак не вяжутся с милым обликом Ирины Михайловны. Она не просто красивая, она добрая, умная, а главное, она любимая — Леонид Петрович в ней души не чает. У них сын, маленький Сашка. Ирину Михайловну любят не только дома, но и в больнице, в поселке. Она на самом деле голубка, как называет ее Леонид Петрович по­тихоньку, таясь от других, но постоянно, неизменно неж­но, Женя видит. Она вообще очень чутка ко всему, что происходит в семье Грачевых. И если Леонида Петрови­ча она не всегда понимает, он замкнутый по натуре, то Ирина Михайловна всегда открыта, для Жени во всяком случае, глядя на нее, не вспомнишь пресловутое «чужая душа потемки».

И все-таки что-то такое-этакое сегодня произошло, Женя смутно это ощущает. Можно считать, примерещи­лось со сна, пригрезилось, но из головы не выходит. Луч­ше бы ей не просыпаться тогда. Но ведь не нарочно же она проснулась, а от холода. И от говора тоже, от их голосов. А теперь вот придется лицемерить, притворяться естественной, а Женя не может, не хочет, она быстро устает играть роль. Да и нехорошо фальшивить. Ей хочется всегда и во всем быть естественной, в самых сложных положениях оставаться прямой и честной. Гово­рят, это трудно, но что поделаешь,— надо. У нее в самом разгаре сейчас процесс самовоспитания.

Женя вытряхнула пшеничные зерна из складок платья, повязала на голову марлевую косынку, приспособила спереди картонный козырек от солнца и открыла поход­ную аптечку.

— Ты что так рано вскочила, Женечка?—услышала она хрипловатый со сна голос Ирины Михайловны. — Л я бы спала да спала еще, совсем не выспалась,— про­должала она, зевая и потягиваясь.

«Еще бы!»— отметила про себя Женя.

— Как у нас с вакциной, Женечка, хватит на сего­дня?— продолжала Ирина Михайловна уже обычным своим, певучим и беспечальным голосом.

— Вакцина есть, Ирина Михайловна.— Голос Жени звучал, как всегда, отзывчиво, словно существовал от­дельно от ее подозрений. Услышав свой голос, Женя на­супилась, он ей показался притворным.

— Скорее бы домой, по Сашке соскучила-ась!— про­тянула Ирина Михайловна.— С кем он там весь день, Леня-то из больницы не выходит.

Не расчесывая волосы, она скрутила их на затылке в толстый пучок, быстрыми легкими взмахами стряхнула с себя зерно и встала. Женя отвернулась.

Но зачем ей, спрашивается, отворачиваться, почему ей должно быть неловко, разве она в чем-то прови­нилась?

Женя медленно повернулась к Ирине Михайловне и открыто, смело, в полном соответствии с нравственной, как ей думалось, нормой глянула ей в глаза.

–– Что с тобой, Женечка, на кого ты похожа? Госпо­ди, настоящий Бармалей!— Ирина рассмеялась от всей души, не пряча от Жени своих ясных глаз.

И девушка не выдержала и через мгновение тоже улыбнулась в ответ. Все-таки очень трудно подозревать дурное в человеке, которого любишь!

Облегченно посмеиваясь, Женя рассказала свой сон: будто Ирина Михайловна сбежала от нее на рассвете и с кем-то говорила и смеялась вон за той веялкой.