Снега
Шрифт:
Т а н я. Сереженька, давай и в нашем колхозе театр организуем. Сколько у нас талантливых людей, если бы ты знал! Санитарку ветлечебницы, Дарью Фоминичну, к примеру возьми — любую роль тебе сыграет.
С е р г е й. А какую роль сыграешь ты?
Т а н я. В твоей жизни — самую главную.
С е р г е й. Такая же. Озорная. Колючая.
Т а н я. Голыми руками не возьмешь.
Сергей делает движение.
Подожди. Ты не сказал основного. Где ты будешь работать?
С е р г е й. В соседнем
Т а н я (радостно). Но это же — всего восемь километров отсюда.
С е р г е й. Для любви — одна минута полета.
Т а н я. Летим!
С е р г е й. Подожди. Дай я нагляжусь на тебя. Как хорошо здесь. Знаешь, Таня, за что я люблю деревню?
Т а н я. Знаю.
С е р г е й. Да, да! За то, что все здесь дышит лаской к людям. За то, что эта земля кормит их, одевает и обувает. За то, что и она ждет от нас ласкового ответа, любви. А мы не всегда были чуткими и внимательными к этим полям, облакам, к этой речке, к этому воздуху. Когда мы, все здешние ребята, заканчивали десятилетку, мы мечтали только об одном: в город! Нам казалось, что только город найдет применение нашим молодым, еще не окрепшим силам, только он даст простор для полета нашей мечты.
Т а н я. Я плакала три ночи подряд, когда меня после окончания пединститута направили на работу в деревню.
С е р г е й. И я против своего желания попал в зооветеринарный институт. Было. А сегодня я готов искупить свою вину перед людьми, которые все эти годы, пока я учился, обеспечивали меня хлебом — сеяли, косили, молотили. Не так все легко и просто, как нам казалось в детстве.
Т а н я. Сереженька, милый, дай я тебя поцелую за это. (Целует.) А теперь слушай и не перебивай. Сегодня в нашем клубе состоится большой вечер самодеятельности. Программа: постановка одноактной пьесы «Веселые дни», концерт. Я прошу, выручи нас: уехал в санаторий исполнитель роли мельника. Роль небольшая, до вечера ты успеешь ее выучить…
С е р г е й. Ты же знаешь, что я…
Т а н я. Знаю, что ты любишь свою Таню, а потому не привык ей отказывать. (Убегает в дом и быстро возвращается оттуда, надевает на Сергея парик, приклеивает ему усы.) Костюм для тебя есть. Парик — в самый раз, в усах ты выглядишь восхитительно. Сережка, ой, какой ты смешной… (Целует Сергея.)
Из дома выходит А л и н а.
А л и н а. Ах! Это еще что за Мазепа?
Т а н я. Ой! Мама!.. Это — Сережа… Он только что окончил институт…
С е р г е й (протягивает диплом). Диплом…
А л и н а. Долгонько же вы, судя по вашему возрасту, учились. Что же — на каждом курсе по пять лет сидели?
С е р г е й. Нет, зачем же…
Т а н я. Мама, это Сергей Загораев, с которым я дружила, еще когда мы учились в одной школе.
А л и н а (в ужасе). Еще в школе? Вы… такой старый… вместе с детьми учились в школе?
Т а н я. Мама! Мы дали друг другу слово пожениться, когда Сережа закончит институт.
А л и н а. Замуж? За этого Мазепу?
Т а н я. Да никакой он не Мазепа, мама. Он совсем
А л и н а. Что ты делаешь?
Т а н я. Это — Сережа Загораев, сын папиного фронтового товарища. Я же тебе о нем говорила.
А л и н а. Сейчас, знаешь, столько друзей развелось у твоего папы! (Возвращает Сергею диплом.) К сожалению, вы опоздали. У Татьяны уже есть жених.
Т а н я. Мама!..
А л и н а (повышая голос). Да, повторяю: есть жених. Кошечкин Аполлон Альбертович, кандидат ортопедических и психологических наук. А посему прошу вас оставить наш гаден.
Т а н я. Что, что оставить?
А л и н а. Я обращаюсь к нему по-английски: прошу оставить наш сад.
Т а н я. Мама! Сергей никуда не уйдет, пока ты не извинишься перед ним. Или мы уйдем оба!
А л и н а. Что-о?
Т а н я. Не нужен мне ни ваш Кошечкин, ни ваш Собачкин. Я люблю Сергея, и моим мужем будет он… Только он… Сережа, поедем к тебе в Косолаповку. За своими вещами я приеду завтра.
Уходят.
А л и н а. Дарья Фоминична! Дарья Фоминична!
Д а р ь я Ф о м и н и ч н а. Чего вам?
А л и н а. Валерьянки. Скорее!
Д а р ь я Ф о м и н и ч н а. Для какого животного?
А л и н а. Для меня! Для меня! Боже! Деревня!
З а т е м н е н и е
Перед открытием занавеса звучит бравурная музыка, слышны возбужденные, нестройные голоса большой массы людей, топот копыт, который все ближе и ближе. Занавес открывается. Ипподром. Чудный солнечный день. Красочные рекламные афиши, плакаты, разноцветные флаги, развевающиеся от легкого ветерка. Кассы. Над одной надпись: «Прием ставок и оплата выигрышей». Над другой: «Продажа входных билетов». По дороге к этой кассе и сталкиваются П а в е л И л ь и ч и П е т р П е т р о в и ч.
П е т р П е т р о в и ч. Павел Ильич! Друг! Милый!
П а в е л И л ь и ч (радостно). Петя! Петр Петрович!
Устремляются навстречу друг другу, шумно обнимаются.
П е т р П е т р о в и ч. С конца войны! Боже ж ты мой!
П а в е л И л ь и ч. С ума сойти — двадцать пять лет! И хоть бы ты, Петро, вот настолечко постарел.
П е т р П е т р о в и ч. Оно, гляжу, и твой волос на серебро не дюже щедрый: за четверть века седины на гривенник кинул, не больше.
П а в е л И л ь и ч. Ах, комиссар, комиссар!
П е т р П е т р о в и ч (в тон). Ах, командир, командир!
П а в е л И л ь и ч. До чего же рад я!
П е т р П е т р о в и ч. Помнишь, Паша, прорывы в тылы фашистские? А лихих конников наших?
П а в е л И л ь и ч. А генерала Доватора? А рейд под Рузу?
П е т р П е т р о в и ч. Помню. Все, Павлуша, до буковки, до маковки помню. Солнце над родной землей удержали. Да разве ж можно забыть такое?