Снежная версия

Пронин Виктор Алексеевич

— Как же ты не удрал? — спросил Левашов.

— А вот этих касатиков встретил, — Афоня показал головой на Ивана и Федора. — Контакт у меня с ними получился. И скажу я тебе, парень, — Афоня посерьезнел, — когда контакт с людьми есть — никуда не уезжай. Не советую. Вернешься. Никакой климат, никакая зарплата не даст тебе… В общем ты понял. И еще я скажу тебе, коль уж разговор зашел, — нет на земле ничего, кроме человеческих отношений. Все остальное — так, одежки. Ты их можешь снимать, можешь снова напяливать — это не имеет значения. Был у меня друг… Но вот у него оказалось высшее образование, а у меня его не оказалось. И контакт поломался. Была подруга… Она любила на мужчинах узкие брюки, а у меня были только широкие. И мы разошлись,

как в море корабли. И жена… Помню, была у меня жена, — Афоня усмехнулся. — Из ванной часами не выпускала — заставляла чуть ли не кипятком мазут из кожи на руках выпаривать. И руки у меня большие были, красные, вот как сейчас… Из парадного костюма они, вишь ли, некрасиво смотрелись. Как клешни. Пришлось развестись. А тот самый корреспондент, которому Иван хотел голову оторвать, первым делом всегда спрашивает у наших ребят: не думаешь ли, мол, с острова уезжать? Можно себе представить, как он относится к острову. Боится он его.

— И правильно делает, — сказал Федор. — Я заметил, что у каждого приезд на остров — это целая история. Это судьба. Не меньше. Я сам в газете работал. В многотиражке. И ушел. Надоело. Суетно. Все время чувствуешь себя как на сцене — говоришь только то, что положено тебе по роли. Газета наша выходила на четырех маленьких страницах, и у нас было четыре сотрудника. Они так и назывались — первая страница, вторая страница. Я был третьей страницей. И по роли говорил только о повышении производительности труда, качестве продукции, себестоимости… Все это важно, но мне наскучило.

— Но самая интересная история у нашего Ивана, верно, Иван? — усмехнулся Афоня. — Нет, нам с ним не тягаться!

— И не тягайся, — невозмутимо ответил Иван. — Куда тебе, задохлику, тягаться…

— А что за история? — спросил Левашов, стараясь, чтобы его вопрос прозвучал не слишком уж заинтересованно.

— Отсидел наш Ваня, — ответил Афоня. — И что я тебе скажу — не поверишь! Снова грозится отсидеть, если случай подвернется.

— Это как? — не понял Левашов.

— Вины он своей не осознал. И суду заявил, а перед этим следователю все толковал, что вины своей не признает. А то бы, может, и условным сроком отделался. Но больно принципиальным родился наш Иван, верно, Иван?

— Заткнись. У меня что вышло, — повернулся он к Левашову, — нарушил я пределы необходимой обороны. Есть, оказывается, такие пределы, и нарушать их никому не позволено. Вот только неведомо мне, где эти пределы начинаются, а где заканчиваются. Когда на тебя с ножом идут, с палкой, с кирпичом, тебе как-то недосуг о пределах-то подумать, а потом, когда есть время подумать, то оказывается, что ты уже за колючей проволокой сидишь.

— Это как подойти… В конце концов, пределы обороны заканчиваются там, где заканчивается сама оборона, где уже начинается наступление на преступника.

— Ха! Ну ты даешь! — воскликнул Афоня. — Выходит, от преступника только обороняться можно, да? А как ты на него попрешь, то это уже ты вроде бы того, что закон нарушаешь? Сам преступником становишься, да?

— Да погоди ты, зачастил, — остановил друга Иван. — Тут что получается… Для Афони один предел, а для меня другой. Окажись Афоня тогда на моем месте, не было бы его с нами сейчас. Понимаешь, трое пьяных волосатиков к девчонке стали приставать. А ночь темная, пустырь, какая-то стройка. Ну, тут я проходил своей дорогой. Слышу, возня, крики сдавленные какие-то, а мне только того и надо. Я сразу туда. Как увидел… Понимаешь, сразу, мгновенно соображения во мне не стало никакого. Одна злость. И силу в себе почувствовал такую, что только всех крошить. Ну и накрошил… Двое расползлись сами, в третьего люди добрые подобрали. Да и двинул-то я его, как потом выяснилось, один раз, и то после того, как он мне кирпичом по темечку саданул. Я не зверствовал, нет. Нужды не было. Дали мне немного, можно сказать, справедливо дали. Я ведь понимаю, что судят не только конкретного человека, но вообще, для пользы дела, чтобы другим

неповадно было, чтоб порядок среди людей был. Ну а как освободили, то возвращаться мне в своей поселок было неуютно. И прав я, и наказание отбыл, а все-таки что-то поперек стало… Но окажись я снова на том пустыре, — в голосе Ивана послышалась железная непреклонность, — и снова все повторится. Не задумываясь, схлопочу себе еще один срок.

— У нас в леспромхозе завелась одна такая компания, по законам тайги захотелось ребятам пожить, — начал было рассказывать Афоня, но, посмотрев на Ивана, смешался. — Пожили… Пока Иван с ними не поговорил.

— Это другая история, — сказал Иван несколько горделиво. Чувствовалось, что он доволен своим разговором с любителями таежных законов.

Левашов вышел из купе. Было поздно. Состав постепенно погружался в тяжелый и беспокойный сон. Воздух был хотя и довольно прохладный, но душный, проветривать вагоны никто не решался — в малейшую щель тут же набивался снег. Отопление работало беспрерывно, но тепла печки давали мало, надо было экономить уголь. К полуночи опустели коридоры, люди старались побыстрее заснуть, чтобы приблизить утро, которое может принести освобождение из этого затянувшегося снежного плена.

Левашов понимал, что в это время лучше всего и самому завалиться спать, а не толкаться по составу. Но он не мог заставить себя уйти в купе и двинулся по составу. Дойдя до конца последнего заселенного вагона, он так же неторопливо пошел обратно.

В своем вагоне Левашов увидел только Колю. Парнишка стоял у окна и так неотрывно смотрел в стекло, будто поезд проносился через полустанки, над речками, мимо озер и сопок. Невольно Левашов тоже глянул в окно. Нет, кроме смутного силуэта, Коля ничего не видел.

— Не спится, Коля?

— Да это я так… Подышать.

— Что-то ты поздновато дышать собрался. Оля у себя?

— А где же ей быть? У себя, в своих владениях. Хозяйка.

— Значит, поссорились? Напрасно.

— Больно много понимает о себе эта Оля, вот что я вам скажу.

— Ну, брат, этот недостаток еще ни одной девушке не мешал. Это даже хорошо. — Левашов окинул взглядом тщедушную Колину фигуру.

— Для нее это, может, и хорошо… А другим каково?

— Кому другим? — улыбнулся Левашов. — Кому? Подруги могут к этому по-разному относиться, это их дело. А мужчине, — последнее слово он проговорил, с трудом погасив улыбку, — мужчине положено вести себя достойно. Женщины к тому и стремятся — чтобы на них злились, из-за них страдали, чтобы добивались их благосклонности… А мужчина к этому должен относиться с улыбкой — он-то знает, что весь спектакль для него и дается!

— В самом деле? — Коля недоверчиво посмотрел на Левашова.

— А ты не знал? Жениться собрался, а такой грамоты не знаешь. Я тебе вот что скажу — ты за Олю держись. Это такая девчонка, что дай бог каждому.

— Да я знаю, — пробасил Коля, уставясь в собственное отражение.

— Вы где познакомились? — наконец-то Левашов мог подойти к делу.

— На улице. Я пристал к ней, через весь город топал сзади. Выпимши, конечно, был малость, с ребятами чей-то день рождения праздновали. Сзади шел и что-то вякал. А она обернулась, посмотрела так на меня, пуговицу застегнула на рубашке, пиджак отряхнула, а потом и спрашивает: «Мальчик, ты заблудился? Ты где живешь?» Так и познакомились…

— Когда свадьба? — спросил Левашов.

— Через месяц. Уже заявление подали.

— А жить где будете? Не в поезде?

— Да нет… К моим родителям поедем. Они на севере живут, в Охе.

— А как они к Оле относятся?

— Они ее не знают. Они вообще ничего не знают. Я так… сюрпризом.

— Хорош сюрприз! — рассмеялся Левашов. — А они не сделают тебе ответный подарочек, не отправят обратно?

— Нет, — уверенно заявил Коля. — Они у меня нефтяники, я тоже нефтяником буду. Оха город большой, и Оле найдется работа.