Снежные люди
Шрифт:
— А я его спрашиваю, этого самого Мухтара: да разве ж бесполезна работа — предавать земле усопших?!
— А он что?
— Говорит: прежде за такое стыдились требовать плату! Но я и не требую. Разве я когда-нибудь спорил? Скупой недоплатит, щедрый прибавит: я все беру... Эх, зря я нынче поднимал руку против переселения!
— А что, разве и тут говорят о переселении?
— Давно.
— Помилуй аллах! Да как же правоверные могут оставить святые могилы отцов?! Срам! Какой срам!
— Срам, конечно... А что будешь делать?
—
— Да мы и не соглашаемся.
— Ничего! Все уладится. А ты, главное, кайся, когда еще позовут в сельсовет. Наговаривай на себя. Сельсовет любит, когда у человека есть само-кри-ти-ка.
— Мужчине не честно говорить одно, а делать другое! — удивился Хажи-Бекир.
— Ничего! Все равно черного барана не отмоешь добела... Но если людям нравится, не жалей мыла, мой да усмехайся в бороду.
Беседа текла мирно, все больше согреваясь хмелем. Небо над саклей было ясным, нигде ни облачка. А между тем неотвратимо приближалась гроза — вместе с бульоном из медного котла, которым горцы всегда завершают трапезу. Никто ничего не подозревал. Хева налила жирный бульон в глубокие узбекские пиалы и первую подала гостю, а вторую поставила перед мужем, сказав: «Пейте, пока не остыло!»
Развеселившийся от вина Хажи-Бекир поднял обеими руками пиалу и, позабыв, что горячий жир сродни расплавленному металлу, разом вылил в глотку добрую половину. Ох, что было! От ужаса глаза могильщика выкатились и остекленели, вывалилась из рук пиала, облив горячим колени; захрипел и поперхнулся несчастный; вскочил, схватившись руками за горло, заплясал, затопал и, взглянув на побледневшую Хеву, прорычал роковые слова:
— Талак-талак, талми-талак!
И грянули эти слова в сакле, как небесный гром, как горный обвал, как выстрел из пушки.
Странное дело, смысл этих слов не только нам, живущим сегодня, но и тем, кто веками покоится на склоне горы Буйволиный Череп, усеянном надгробиями, не был никогда понятен. Этих слов нет ни в одном толковом словаре, ибо и толковать в них нечего. Они ничего не значат, пока не произнесешь их вслух, а тогда это — бомба, брошенная в дымоход, раскалывающая саклю, как грецкий орех, тушащая уютное пламя домашнего очага, разрушающая семью. Поэтому автор советует быть чрезвычайно осторожным в обращении с этими словами, ни в коем случае не произносить их вслух в присутствии своей жены, матери твоих детей, особенно если в доме есть посторонний человек, и он не глух, как пень.
У муллы шевельнулись усы, словно у кота, почуявшего мышь. Осторожно отодвинул он от себя пиалу, поглядел на Хеву, поглядел на корчившегося хозяина... Музыканту радость, когда играют свадьбу; мулле радость, когда у людей ссора. Шахназар потер подбородок.
— Ай-яй-яй, до чего ж, наверное, тебе больно, дорогой! И как могла жена
— Могу повторить! — просипел обваренным горлом Хажи-Бекир.
— Нет! — отмахнулся обеими руками Шахназар. — Зачем повторять? Да, что ж делать? Что же делать! Лучше бы, конечно, не говорить их, но уж если сказаны, — пусть свершится!
И Шахназар повернулся к Хеве:
— Эй, женщина, ты слышала, что он сказал?
— Слышала...
— Так чего же ты стоишь? Больше ты ему не жена!
— Я... а! — пытался возразить Хажи-Бекир, но лишь невнятное бульканье вырвалось из его горла.
Молча повернулась Хева, молча открыла дверь, молча переступила порог. И только в последний миг не сдержалась: хлопнула дверью что было силы. Так уж воспитали ее родители — покорной древним обычаям, привыкшей скрывать желания и мысли, привыкшей повиноваться! Хлопнула дверью — и это было уже дерзостью! Хлопнула и ушла к родным. Теперь Хева при живом муже считалась вдовой.
МУЖ ВЫДАЕТ ЖЕНУ ЗАМУЖ
Часа два метался по комнате Хажи-Бекир, как раненый медведь. И все время Шахназар старался разными средствами утолить его боль. Лучше всего помогала ледяная вода, которую пил из кумгана маленькими глотками могильщик. Уже в третий раз услужливо наполнил Шахназар кумган, хотя живот Хажи-Бекира был полон водой, как бурдюк овечьим молоком.
Но по мере того как стихала боль, возрастало раскаяние: с уходом Хевы в сакле стало неуютно и пусто. В эти минуты Хажи-Бекир ненавидел своего желанного гостя: как-никак Шахназар — строгий блюститель горских традиций, и не будь его в сакле, могильщик мог бы как-нибудь вывернуться, сказать Хеве... Ну, мало ли что можно сказать в утешение обиженной жене!
Наконец он не вытерпел и горестно воскликнул, обращаясь к Шахназару, который перебирал янтарные четки с красной кисточкой:
— Что ж это я наделал?! А!
— Ты о чем? — спокойно спросил мулла, на секунду перестав бормотать молитву.
— Как о чем?! Разве не видишь, что я разрушил семью?
— Не велика беда. И потом, ты же сам произнес эти слова, а словно бы упрекаешь меня.
— Нет, не упрекаю. Но ведь я сгоряча!
— Сгоряча не сгоряча, но слово мужчины твердо.
— Да, но как же... Что теперь делать?!
Шахназар едва заметно усмехнулся:
— Ты знаешь, что говорил турецкий султан, когда оказывалось, что отрубили голову не тому, кому следовало отрубить? Не знаешь? Он просто молчал, набрав воды в рот. Набери и ты.
— Но я не хочу жить одиноким! — завопил Ханш-Веки р.
— Чем восстанавливать из черепков кувшин, лучше слепить новый! Ты знаешь, что должно предшествовать возвращению прежней жены?
— Да, я знаю, но не желаю, чтоб к моей Хеве прикасался какой-нибудь негодяй.