Снежные зимы
Шрифт:
— Я попытался. На меня чуть всех собак не повесили. Как в университете.
Иван Васильевич съежился: этот удар задевал и его. Об университете сын сказал спокойно, без обиды, сожаления, но так, что стало ясно — никогда он не согласится, что наказали его справедливо, в том числе и он, отец. Но у взрослых, у отцов, своя логика, которая в столкновениях c молодежью часто приводит не к тем выводам, которых они придерживаются в собственной житейской практике.
Иван Васильевич ответил:
— Потому что ты неправильно ставишь вопрос. Тебе хочется найти виновного в
Сын хмыкнул.
— Странная у тебя философия, отец. По-твоему выходит — нет виноватых? Никто ни за что не отвечает? Ни за предвоенные годы? Ни за сорок первый? Ни за этот десант? Ни за то, что порой дураки…
— Погоди. Не вали в одну кучу несравниваемые вещи. А почему ты не ищешь виноватых в окружении Паулюса, в Корсунь-Шевченковской операции, в Орловско-Курской битве?.. Там погибло не меньше, но там сломали зверю хребет. А штурм Берлина… Найди, кто командовал там. И может случиться, что это одни и те же люди. Положи на чаши весов их ошибки и их успехи, славу, героизм… Что перевесит? Всегда помни: судьбу народа, страны, ленинских идей решила не трагедия сорок первого, а победа сорок пятого.
— Но она могла быть добыта меньшей кровью.
— Сын мой, с такого расстояния и с такой высоты все мы умные и предусмотрительные. А осенью сорок первого в Гомельских лесах у меня — а я человек не слабый, ты знаешь, — были моменты, когда хотелось умереть, и я лез под шальные пули.
Василь помолчал. Отошел от монумента к обрыву, снова подставил лицо соленым брызгам. Когда отец стал рядом, спросил:
— Неужели до сих пор нельзя было установить фамилии этих пятнадцати и написать их?
Тут уж Иван Васильевич не просто возразил — возмутился:
— Значит, опять я виноват?
— Да нет… почему ты?
— Одним словом, отцы? Да? Ну ладно, пускай здесь сидят равнодушные люди в местном райкоме, военкомате. Но вы… вы два года тут служите. Сколько вас — я не знаю.
Наверное, не один десяток. Молодые, образованные! Рядом лежат ваши товарищи по роду войск — моряки. Почему же вы не разыскали их имена? Да вы могли бы не только разыскать имена, а вместо этого стандартного обелиска возвести здесь курган, гору славы, такой монумент, чтоб виден был с кавказского берега. Василь вздохнул.
— Ты плохо представляешь нашу службу. Не знаю, как служили в ваше время, а мне, могу теперь признаться, в первый год было не до поисков героев десанта, да и теперь не столько у нас времени, чтоб заниматься историческими исследованиями. Что ты хочешь от солдата?
— На девчат у вас хватает времени. — Иван Васильевич все еще не мог успокоиться, что Лада пишет моряку, а он. отец, ничего не знает; он подумал о том Ладином друге, когда сказал эти слова, но тут же понял, что прямо-таки жестоко бросать сыну такой упрек.
И Василь удивился. Спросил с вызовом:
— Что ж ты хочешь, чтоб мы совсем выключились из жизни?
— Жизнь — не одни девчата.
— Не будь моралистом, отец.
Тон какой! И подтекст: знаем, мол, какой ты моралист. Иван Васильевич чуть не вспыхнул. Но сдержался. Сын уже не тот, каким был два года назад, это — взрослый
— Ты поедешь ночевать в город?
— Нет. Я хотел бы здесь. Может быть, завтра распогодится. Хочется взглянуть на горы, от которых в восторге твоя сестра. Говорит — нечто библейское.
— Если б ты вышел в море и поглядел оттуда! Это здорово, я тебе скажу! Какие глыбы! Чудеса. Описать невозможно, надо самому увидеть.
— Так можно тут переночевать?
— Летом тут ночуют тысячи. Уладим. С полным комфортом. Ты без вещей, вот так?
— Думаешь, твоя мать отпустила бы так — без двух кур на дорогу мне, без чемодана лакомств своему бедному сыну, который помирает с голоду.
Василь засмеялся.
— Я оставил чемодан на почте.
— Здесь, у нас? — Василь как будто немножко смутился, но тут же подтянул ремень на бушлате, бодро сказал: — Пошли на почту.
Девушка, которая испортила Ивану Васильевичу настроение своей невежливостью, увидев Василя, расцвела, как роза, и растаяла, как воск. Радостно вскочила:
— Вася! Ты идешь на пост?
Кажется, перескочила бы через загородку и бросилась в объятия, если б в дверях следом за высоким бравым моряком не показался небольшой худощавый человек в плаще — тот самый.
— Ко мне приехал отец. Познакомься, — повернулся Василь и представил девушку, которую такая неожиданность точно громом оглушила: — Валя.
Иван Васильевич через барьерчик протянул руку, сказал банальное, обычное: «Очень рад, очень рад», но звучало это, как издевательство, как жестокая насмешка, как суровый укор.
Больше ничего говорить и не надо было — девушка сама себя наказала. Рука ее, которую она не сразу догадалась подать, была влажной и холодной, глаза уперлись в банку с клеем. Щеки вспыхнули, а лоб пожелтел. От смущения она подурнела. Иван Васильевич подумал о сыне: «Неважный вкус у парня». Василь глянул на девушку и засмеялся.
— Валя! Тебя будто холодной волной смыло в море. Не бойся, не потонешь. Что случилось?
Она попыталась улыбнуться, но и это ее не украсило.
— Правда, чего ты морщишься?
Видно, это «морщишься» подсказало ей выход из неловкого положения.
— У меня болит зуб.
Иван Васильевич отметил ее находчивость. А может быть, и в самом деле у человека болит зуб? Тогда простим ей/ При зубной боли хочется кусаться и рычать на каждого, кто тебе докучает.
— Скажи, Валя, Иван Васильевич Антонюк мог бы переночевать у вас? Отец хочет дождаться погоды… у моря.