Снежный барс
Шрифт:
На следующее утро я нашел ее мертвой там же, где оставил. В руке она держала зажигалку и была абсолютно счастлива. Уж я-то, ее сын, знал это наверняка.
Меня не бросили. Меня любили и любят мои мама и папа – два самых невероятных человека на земле. И любовь была придумана для них. Я это точно знаю. А еще я точно знаю, что мир – ничто, когда в нем нет одного-единственного живого сердца, важнее которого нет.
Я не верю в жизнь после смерти. Шприц со смертельной дозой снотворного навсегда лишил меня мамы. Мы не встретимся больше никогда. И папу она тоже больше не увидит. Сердце останавливается, и мы умираем. Смерть – это билет в один конец в твой первый и последний личный поезд, где нет места другим пассажирам. В лучшем случае они путешествуют параллельно с тобой. Моей маме, наверное, хотелось именно этой параллели. Я знаю ее очень хорошо.
Наступит и мой день. И страха нет. Ведь я плоть от плоти своих родителей. Во мне их голоса, их смех, и крикливые темпераментные испанцы, и Мадрид, где я был в мамином животе, и наш Нью-Йорк, и дожди, и папина рубашка на маминых плечах, их улыбки друг другу, и во всем этом они, только они, только они, в таком привлекательном и пустом мире без одного из них. Ведь есть только двое. Только двое.
Только он. Только она. Только они.
гречневые
От нее остался запах сигарет, столичного дождя и гречневых хлебцев. Я хотел бы добавить еще запах секса, но он был слишком тонок, как запах новорожденного щенка.
Она была красива, талантлива и неотразима в своей юношеской свежести. Природа причудливо перемешала в ней кровь предков и явила миру тонкую европейскую девочку, с мягкими славянскими чертами лица и нежным детским пушком на щеках. К сожалению, мне в ту пору было не до изучения ингредиентов ее шарма. К тому же, чем мы старше становимся, тем чаще свежесть заменяет нам красоту. Это объяснимо, ведь с возрастом вступает в силу закон сопротивления тлену, и кровь бурлит, сливаясь с молодой кровью, отчасти из-за той концентрации кислорода, которую наши клетки уже утратили.
Когда мы встречались, она, теснимая к незримому вначале окну, оказывалась на подоконнике, и там, на фоне Владимирской церкви, распахивала передо мной свои девичьи острые коленки. Было тесно и немного противозаконно. Лолита приходила в гости к моему подсознанию каждую нашу встречу.
Укусите гречневый диск – вот вкус ее кожи и слюны. Вязкий, сладковатый, при соединении со мной мгновенно становящийся теплым, а затем горячим. Невероятно было отказаться и не утонуть в этой мякоти. И мы тонули. Тонули микроскопически точно и глубоко. Неторопливо вначале, с обязательными неглубокими поцелуями – мы словно со стороны наблюдали друг за другом, всегда не уверенные, что на этот раз все тоже случится. Но, конечно же, все непременно случалось, и нас начинало раскручивать по спирали и связывать в одно. Звуки, которые вырывались из нее по мере того, как высоко мы подлетали на суперскоростной карусели, становились все тоньше, казалось, она была готова заплакать от обиды. Она словно жаловалась мне на кого-то, а может, кому-то жаловалась на меня. Полагаю, то и другое было правдой. Но стоило мне вышептать в раковину ее горячего ушного эмбриона: «Милая, тебе не больно? Не больно, скажи?», она вцеплялась в мои плечи, утыкалась в шею мокрым лбом и стонала: «Продолжай, продолжай, о, еще, милый, еще, еще, еще!»
И я продолжал, уже не контролируя ни силу, ни частоту проникновений в ее гречневые просторы. И всегда знал, когда случится ее пик. Она разводила ноги все шире и шире, закидывала их мне на плечи, открывала свои невозможные, припухшие от слез и неги глаза и вдруг застывала, чтобы через пару секунд выгнуться дугой и с криком «да!» оторваться от меня и обрушиться затылком в окно, всегда запотевшее от наших температур.
Мы были безупречны. Ей – 19, мне – 27. Она юная, совсем нетронутая, целомудренная девочка. Я на пике своего штопора: на завтрак гранатовый сок и кокаин, на обед – кокаин и виски, на ужин – кокаин, виски и гранатовый сок. Постоянно поддерживая в себе ровный градус накала, я жил на износ. Широкие жесты, рискованные поступки, безбашенные выходки, которые я зачастую не помнил вообще, – видимо, во всем этом была своеобразная героика молодости. Молодость в итоге меня и спасла, и только благодаря ей я сейчас пишу эти строки.
В то время вся жизнь так или иначе состояла из жидкостей, и все они обрушивались океанами: алкоголь-сперма-женщины-мужчины-поцелуи-стихи-концерты-компании-наркотики-любовь-измены-ненависть-книги-пластинки-бесконечные дожди и град пота во время танцев в ночных клубах. Из окна отеля вылетал итальянский стул, ударялся о платан и разбивался в щепы. Мы валялись на полу, умирая от хохота, а в номер истерически стучал менеджер отеля. Обычно дверь открывал очередной спонсор кутежа, торговался, и из окна
Во мне жил демон разрушения. Он резвился с утра и до утра, убивая клетки и все, к чему прикасались мое тело и сознание. Я, по сути, был его первой и самой сладкой жертвой. Он бесконечно жонглировал моим настроением и желаниями, позволяя мне краткий и рваный сон, больше похожий на забытье. Ночи не было. Утро съедали глухие шторы. Я будто находился в вечных сумерках, без попытки увидеть солнце. Постоянно на взводе, готовый казнить, миловать и тут же опять казнить. Постоянно на пике своего взвинченного состояния. Изо дня в день предпринимающий все меры для того, чтобы не рухнуть с вершины, низвергнувшись в наркотический отходняк, и погрузиться в депрессивный суицидальный приход. «Смейся, и весь мир будет смеяться вместе с тобой, плачь – и ты останешься один», – сказал О Де Су, герой корейского триллера «Олдбой». В какой-то момент я четко понял, насколько правдива эта фраза. Я очень боялся остаться один и, чтобы не заплакать, целыми сутки хохотал до изнеможения, а мир кружился вокруг меня чередой лиц и компаний.
Она наблюдала за этим, не осуждая, но и не принимая участия. Она следовала за мной везде, оставаясь спокойной и приветливой к тем, кто нас видел вместе. Она всем нравилась. Мои друзья хотели общаться с ней, улыбались ей за редкими завтраками. Она была очень легкой, практически невесомой. Она не оставляла следов и, двигаясь бесшумно на своих нереально красивых длинных ножках, дарила всем нам ощущение юности и бесконечного счастья. Ей нужно было родиться в Америке в 20-е годы – она нашла бы себе красавчика из мажоров, и жизнь состояла бы из кадров фильма «Великий Гэтсби». Но она родилась век спустя в Праге, и черт его знает, повезло ей в этом или все же нет. Она была очень преданной и самоотверженной. За два десятка лет она поняла о мире то, что для меня было скрыто еще на многие годы. Ей как-то удавалось быть маленькой, но при этом мудрой и взрослой. Обычно она писала свои полотна, стоя напротив холста в моей рубашке, прищурившись, свободная, невесомая и нежная, оценивая то, что у нее получается, и чуть улыбаясь. Она любила улыбаться, и, вспоминая о ней, я в первую очередь видел именно ее улыбку. При взгляде на нее мне всегда казалось, что она была тем самым ребенком, который вышел из материнской утробы без боли и с радостным желанием познакомиться с миром. Он лежал у ее ног, огромный, приветливый и безопасный. Ничто не могло обидеть ее, никто не мог доставить ей боль. Я был первым взрослым, после родителей, человеком, которого она глубоко полюбила. А для меня наша близость, наш секс, ее стоны и нега сна были крошечной форточкой в мир нормальных людей и поступков. Мир, где есть чувства, время суток и запах вкусной еды. Где ходят в гости, чтобы пообщаться и, возможно, выпить вина, а не наоборот.
Пока я лежал на ней, обнимая ее влажные лопатки, вдыхая запах ее соков, мне казалось, что все наладилось. Мне казалось, что я стал здоров и завтра начнется новая, полноценная, счастливая жизнь. Я шептал ей, что мы поженимся, что она нарожает мне детей, она шептала: «Я согласна, любимый», а я возбуждался, перекатывался, наваливался сверху и брал ее уже как свою жену, сильно, с полным правом оставляя в ней свое семя. Потом она засыпала у меня на плече, а я лежал, изнемогая от панической атаки, и в итоге сдавался, вставал и наливал себе виски. К утру я был пьян и раздражителен, понимая, что опять начинается муторный день, которому я не в силах противостоять.
Теперь, когда я это пишу, все, что было со мной еще десять лет назад, кажется чужой историей. Будто я подсматривал за кем-то, изо всех сил желая, чтобы это было моей историей. Но происходящее непрерывное безумие тех лет было именно моей, а не чьей-то подсмотренной жизнью, которая парадоксальным образом не оставила в настоящем видимых следов и последствий. Я не знаю, как мне удалось выжить. Моя нервная система искорежена, психика изломана, но я умудряюсь выглядеть убедительно. К тому же в итоге мне-таки удалось завязать с допингами. От прошлого остались только лихие рассказы о подвигах, которые уже явно не повторить – нет ни сил, ни вкуса, ни желания срываться в ночные рейды и танцы на крыше моего убитого джипа. Прошлое таится в бессонных ночах, подстерегает меня, неизбывной тоской впиваясь в горло, когда я курю перед сном. Прошлое чернеет татуировками на запястьях и пахнет застоявшимся запахом чужих гостиных.