Сними обувь твою
Шрифт:
Мисс Смизерс взялась вести его корреспонденцию и читать ему вслух. Она была исполнена самых лучших намерений, но не имела ни малейшего представления о латыни, да и с английским справлялась еле-еле. Кроме того, его жена постоянно отрывала ее какими-нибудь поручениями, так что даже и такую помощь она могла оказывать ему только время от времени.
Неделю Уолтер угрюмо молчал, а потом заговорил с сестрой:
– Послушай, Би, мы не можем допустить, чтобы так продолжалось и дальше.
Когда меня нет, некому читать отцу вслух и писать его письма. Он сидит одни весь день напролет без всякого дела и только думает, думает, держа в руках книги. Он… гладит их.
Юноша готов был расплакаться.
– А теперь меня посылают в Оксфорд! Ты знаешь, во что это обойдется? Я не поеду. Уж лучше стать простым деревенским учителем, чем видеть все это.
– Ты с ним говорил?
– Пробовал. Но он отвечает только: «Может быть, позже я смогу нанять секретаря». Он не доживет до этого «позже»!
– Он как-то продиктовал мне письмо, когда мисс Смизерс помогала маме, и сказал, что у меня получилось неплохо.
– Да, он говорил мне об этом. Но большинство ученых, с которыми он переписывается, не знает английского. И почему только девочек не учат латыни! Как по-твоему, ты бы с ней справилась, Би? Она не такая трудная, как говорят.
– Думаю, что справлюсь.
Через два дня она поразила всех домашних, наотрез отказавшись пойти в классную на утренний урок.
– Нет, я вовсе не хочу обидеть мисс Смизерс, мама. Я ей уже все объяснила, и она со мной согласна. Меня будет учить папа; мы вчера обо всем условились. Сегодня утром я начинаю заниматься латынью.
После недолгих, хотя и ядовитых возражений миссис Риверс согласилась на компромисс. Ежедневно, кроме воскресений, Беатриса должна три часа учиться тому, что полагается знать и уметь благородной девице. Первый час она под надзором конюха будет заниматься верховой ездой, другие два (вскоре сокращенные до одного) проводить с мисс Смизерс. которая, как и прежде, будет обучать ее танцам, хорошим манерам и рукоделию. Остальным своим временем она сможет в дальнейшем распоряжаться по собственному усмотрению.
Приехав на рождество, Уолтер, как в былые дни, застал своего отца за работой: он диктовал дочери письма к европейским ученым и переводы от Горация, которые она медленно и запинаясь читала ему по-латыни. Миссис
Риверс не только примирилась с этим нововведением, но даже одобряла его. Она была не такой черствой, какой считала ее Беатриса, и искренне жалела слепого, когда ей случалось вспомнить о его несчастном положении. Она даже собиралась найти какой-нибудь приемлемый выход, но у нее все не хватало времени.
Уолтер учился в Оксфорде первый год, когда случайно узнал, что их мать тайно встречается в Лондоне с каким-то мужчиной. Во время мучительного объяснения она сначала пыталась отрицать это, а потом пустила в ход слезы, оправдания и ласки, жалобно умоляя ничего не говорить Беатрисе.
– Боже милосердный, мама, – вскричал он, – неужели вы думаете, что мне будет приятно, если она узнает?
Почти три года эта тайна невыносимо тяготила его. Потом наступил день, когда, стараясь отвлечь внимание своей теперь уже шестнадцатилетней сестры от какого-то подозрительного обстоятельства, он заметил, что она поглядывает на него исподлобья.
– Уолтер, милый, – сказала она мягко, – неужели ты полагаешь, что я до сих пор не знаю мамы?
– Би!-с трудом выговорил он. – Би! Как ты думаешь, папа знает?
– Почему бы и нет? Скорее всего – знает. Но нам он этого никогда не скажет. Даже если бы он узнал, что мы оба про это знаем, он все равно промолчал бы.
Через, два года их отец умер, так ничем и не выдав, что знал – если он действительно знал – о постоянных изменах своей жены.
– Уолтер, постарайся заменить меня девочкам, им это понадобится, – было самой большой откровенностью, которую он, чувствуя приближение конца, позволил себе с обожающим его сыном. Но с другой стороны, они были так близки друг другу, что обходились без слов.
Жизнь в Бартоне продолжала катиться на хорошо смазанных колесах. Там поселилась и Эльси, которая оставила пансион, когда ей исполнилось девятнадцать лет. Появившись под крылышком леди Мерием в лондонском свете, она после окончания весьма успешного сезона приехала в усадьбу —совсем уже взрослая барышня с безукоризненными манерами. Ее сестра стала теперь прекрасной хозяйкой, заметной фигурой в местном обществе и матерью двух крепких мальчуганов.
Брак и материнство, казалось, пошли Беатрисе на пользу. Теперь ее неуловимое очарование не исчезало при сравнении с броской красотой младшей сестры. Она была по-прежнему стройна и несловоохотлива, но выступавшие ключицы, которые в дни девичества подчеркивали ее худобу, исчезли вместе с прежней неестественной молчаливостью и скованностью движений. Глаза, раньше такие настороженные, теперь порой бывали чуть сонными, а иногда в них прятался смешок.
Время постепенно стирало следы пережитого потрясения. Она настолько обрела душевное равновесие, что жизнь теперь представлялась ей не преддверием ада, а просто гадкой шуткой. Ее мнение о человечестве и его творце, в общем, не изменилось, но угрюмый цинизм, все еще отравлявший ее мысли, терял свою прежнюю власть над ее нервами. Незаметно она перестала видеть преступные намерения за каждым взглядом или поступком окружавших ее людей. Они были ей неприятны, она их презирала, но больше не видела в них чудовищ.
Это во многом объяснялось тем, что она стала теперь лучше спать. Сны, от которых она просыпалась с придушенным криком, минуты полусонного бреда, когда все лица расплывались в сальной усмешке, а все предметы превращались в фаллические символы, все реже мучили ее. Ее взгляды со времен медового месяца сильно изменились, и она понимала теперь, что Генри, пока им не овладевает по-прежнему ненавистная ей страсть, – добрый и нежный человек, постоянно думающий о том, чтобы ей было хорошо, щедрый с теми, кто от него зависит, и искренне любящий детей.
Ее отношение к сыновьям тоже постепенно менялось. К сожалению, их физическое сходство с отцом отчасти оставалось барьером между ними и ею, но, хотя они и были плодом ее унижения и позора, все-таки они были детьми. Все чаще их беспомощность и наивность, их неуемное любопытство, их бессознательная радость бытия неожиданно заставляли ее сердце сжиматься.
Только иногда глубокой ночью она вдруг снова начинала горький спор с ненавистным призрачным двойником, который во время ее первой беременности превращал в грязь и мерзость все, на что падал ее взгляд. Однако даже в самые черные дни она знала, что этот злобный дух-всего лишь создание ее собственного воображения, и он все больше становился прошлым, как стали прошлым гримасничающие лица ее детских кошмаров. Но она была еще не настолько взрослой, чтобы справиться с ним. Если в часы бессонницы она вдруг вспоминала какую-нибудь похвалу ее материнской любви и заботливости, беззвучный насмешливый дьявольский голос начинал сводить ее с ума.